-- Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру, целые семь лет... Как-то вдруг потерял терпение.

-- Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь?

-- Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и представить не могу, -- чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и задумалась.

-- Случилось это у них утром, -- продолжала, торопясь, Пульхерия Александровна. -- После того она тотчас же приказала заложить лошадей, чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких случаях в город ездила; кушала за обедом говорят, с большим аппетитом...

-- Избитая-то?

-- ... У ней, впрочем, и всегда была эта... привычка, и как только пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню... Видишь, она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и она купалась в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар!

-- Еще бы! -- сказал Зосимов.

-- И больно он ее избил?

-- Ведь это все равно, -- отозвалась Дуня.

-- Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре рассказывать, -- раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.

-- Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, -- вырвалось у Пульхерии Александровны.

-- Да что вы, боитесь, что ль, меня все? -- сказал он с искривившеюся улыбкою.

-- Это действительно правда, -- сказала Дуня, прямо и строго смотря на брата. -- Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.

Лицо его перекосилось как бы от судороги.

-- Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя... Зачем ты, Дуня! -- заговорила в смущении Пульхерия Александровна, -- это я, вправду, ехала сюда, всю, дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим друг другу... и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь счастлива... Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя...

-- Полноте, маменька, -- с смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжал ее руку, -- успеем наговориться!

Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.

-- Что ты? -- крикнул Разумихин, хватая его за руку.

Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него с недоумением.

-- Да что вы все такие скучные! -- вскрикнул он вдруг, совсем неожиданно, -- скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говорите же! Станем разговаривать... Собрались и молчим... Ну, что-нибудь!

-- Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнее начинается, -- сказала, перекрестившись, Пульхерия Александровна.