"Экой ведь наивный дурак!"

-- Когда?.. -- приостановился Раскольников, припоминая, -- да дня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, -- подхватил он с какой-то торопливою и особенною заботой о вещах, -- ведь у меня опять всего только рубль серебром... из-за этого вчерашнего проклятого бреду!..

О бреде он произнес особенно внушительно.

-- Ну да, да, да, -- торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, -- так вот почему тебя тогда... поразило отчасти... а знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках все поминал!.. Ну да, да... Это ясно, все теперь ясно.

"Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!.."

-- А застанем мы его? -- спросил он вслух.

-- Застанем, застанем, -- торопился Разумихин. -- Это, брат, славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в другом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый, только какой-то склад мыслей особенный... Недоверчив, скептик, циник... надувать любит, то есть не надувать, а дурачить... Ну и материальный старый метод... А дело знает, знает... Он одно дело, прошлого года, такое об убийстве разыскал, в котором почти все следы были потеряны! Очень, очень, очень желает с тобой познакомиться!

-- Да с какой же стати очень-то?

-- То есть не то чтобы... видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать... Ну, он слушал... и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: "Как жаль!" Я и заключил... то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов... Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли... так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь...

-- Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и правда.

Он напряженно усмехнулся.

-- Да... да... то есть тьфу, нет!.. Ну, да все, что я говорил (и про другое тут же), это все было вздор и с похмелья.

-- Да чего ты извиняешься! Как это мне все надоело! -- крикнул Раскольников с преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчасти притворился.

-- Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно и говорить даже...

-- А коль стыдно, так и не говори!

Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, чт Разумихин сейчас говорил о Порфирии.

"Этому тоже надо Лазаря петь, -- думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, -- и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет, усиленно было бы опять ненатурально... Ну, да там как обернется... посмотрим... сейчас... хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!.."

-- В этом сером доме, -- сказал Разумихин.

"Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был... и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че... хоть пропаду, да узнаю!"

-- А знаешь что? -- вдруг обратился он к Разумихину с плутоватою улыбкой, -- я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то необыкновенном волнении состоишь? Правда?

-- В каком волнении? Вовсе ни в каком не в волнении, -- передернуло Разумихина.