Так было и в первые века христианства. Гностицизм был ближе к язычеству и потому понятнее. Великая трехвековая борьба с ним началась еще в апостольские времена. Первые талантливые систематизаторы появились прежде у гностиков (Василид, Маркион), и лишь поколением позже — у Церкви (св. Ириней Лионский). Государственная власть преследовала христиан, но не трогала гностиков, которые считали просто глупым умирать из за нескольких слов и жестов. Их книги бьыи подписаны именами более громкими, чем имена авторов канонических книг: «У вас в общине читают Евангелие от Марка? Да ведь Марк не из числа двенадцати апостолов, он всего лишь ученик Петра. А вот к нам недавно завезли Евангелие от самого Петра!».

И в этих условиях Церковь смогла дать целостное, убедительное, последовательно антигностическое толкование канонических библейских книг. С этим ее толкованием и поныне согласны протестанты. То учение о Боге, о Творце, о Господе Ветхого Завета, о Спасителе, о Христе, об Иисусе, которое тогда отстояла Церковь, нынешние протестанты считают самоочевидным. А ведь и древняя, и новейшая история показывают, что это отнюдь не самоочевидно.

То, что протестантские учебники богословия употребляют термин Троица (отсутствующий в Библии и впервые введенный во втором столетии св. Феофилом Антиохийским), то, что они не противопоставляют злого Бога Ветхого Завета доброму Спасителю Нового Завета, то, что они в новозаветном выражении «и во веки веков» не видят указания на множество «райских планет» и космических миров, — это все усвоение протестантами тех плодов, что выработало богословское предание древней Церкви.

Именно богословское предание в полемике с гностиками установило, как нельзя толковать Писание. И это богословски-запретительное Предание Церкви хранят до сих пор даже протестанты, чье понимание Евангелия отнюдь не является гностическим и теософским. То, что при толковании Писания отвергали св. Ириней и св. Афанасий, отвергают и они. Те из них, кто пошли путем последовательного протестантизма, отвергая авторитет исторической Церкви и вместе с ним библейский канон и антиоккультное толкование Библии, стали — мормонами.

Значит, историческая послеапостольская Церковь сохранила не только апостольские тексты, но и апостольское их истолкование. Это обстоятельство достойно того, чтобы из него делать выводы.

Итак, во-первых, послеапостольская Церковь верно распознала те книги, которые не имели апостольского просхождения, которые были подложно-апокрифичны, и тем самым в послеапостольское время Церковь составила верный канон Боговдохновенных апостольских Писаний. Во-вторых, эта же Церковь смогла отторгнуть неапостольские толкования апостольских книг.

Почему бы не предположить, что эта Церковь могла верно, вовремя и кстати говорить не только «нет», но и «да»? Может, не только истолкование ложных книг было у этой Церкви справедливым, но и истолкование подлинных книг было у нее идентичным апостольскому и Божественному замыслу? Почему лишь в чем-то периферийном признается правота этой Церкви, а не в самой сути? Мол, они хорошо защищали границы Истины, хорошо отражали внешние угрозы, но сами плохо понимали Писание и плохо применяли его при построении своей внутренней собственно церковной жизни? Почему протестанты, признавая церковное правило богословской экзегетики, признавая богословское предание первенствующей Церкви, отвергают то, как эта Церковь воплощала Писание и свое понимание Писания в своей практической религиозной жизни? Почему, приемля предание богословско-теоретическое, они отвергают предание мистериально-практическое?

Протестантизм недооценивает проблему интерпретации Писания. Баптисты, адвентисты, пятидесятники, харизматы слишком уверены в том, что их толкование Писания является самоочевидным, единственно возможным, и что поэтому они проповедуют «чистое Евангелие». Однако уже сам факт существования четырех Евангелий, различных и по стилю, и по языку, и по богословскому замыслу, и по совокупности сообщаемых сведений о Христе, говорит о том, что у людей должно быть еще и некое средство правильного истолкования разноречий евангелистов. Интерпретация расхождений — того, что свойственно одному из Евангелий и остается несказанным в другом, — оставлено Церкви, вспомоществуемой Духом. А вне этого Духа книга, предоставленная сама себе, становится всего лишь мертвым словом, которое, как известно, дурно пахнет. Она становится цитатником, с помощью которого так хорошо оправдывать свою ненависть и страсть.

По правде говоря, с точки зрения светской истории, нет никакого «учения Христа». Есть лишь учение Церкви. У нас есть только свидетельство первой Церкви о словах Христа — о тех словах, которые Церковь запомнила, поняла и сочла нужным запечатлеть. Поняв это, К. Леонтьев обратился с увещанием к своему сердцу: «Буду же верить в Евангелие, объясненное Церковью, а не иначе»[508].

Для либерального европейского протестантизма вторичность Новозаветных книг по отношению к христианской общине есть довод в пользу того, чтобы не верить Евангелиям. Для меня, напротив, это довод в пользу того, чтобы верить Церкви не только в ее Евангельском свидетельстве о ее восприятии Христа, но и во всей полноте ее жизни, то есть с верою принимать все события ее Предания.

В Церковном Предании, возможно, «не было бы нужды, если бы было возможно однозначное и раз и навсегда установленное толкование Писания. Но Писание всегда меняет свой смысл — потому что Писание обращено к людям, а люди живут в разных условиях, в разных мирах. Писание обращено к людям разных времен и жизненных ситуаций, и значит, оно нуждается в постоянной актуализации. Традиция и есть актуализация во времени вечной нормы Писания. Писание требует быть понимаемым и услышанным. Писание обращено к людям;

Предание актуализирует эту его динамику. „Писание имеет нужду в Традиции как в средстве задействования его содержания, а в Церкви как в истинном субъекте, осуществляющем Предание“» (свящ. Димитрий Станилое[509]).

Насколько недостаточно протестантское противопоставление Писания дальнейшей жизни Церкви, видно из слов ап. Павла к Тимофею: «Держись образца здравого учения» (2 Тим. 1, 13). Образец здесь — Ypotiposis: набросок, эскиз, общее начертание. Это слово прилагалось к картинам, над которыми еще предстоит работать, к скульптурам, еще не вполне явившим замысел скульптора о себе, к литературным записям, формулирующим лишь самую общую идею задуманного произведения[510]. Итак, апостольский дар нуждается в дальнейшей разработке. Если даже о дарах Своего Царствия Христос говорит, что их принятие предполагает дальнейшую работу (вспомним притчу о талантах), то тем более это верно и в отношении к тому, что оставляют по себе людям апостолы. Апостольское слово — не предел обновления жизни и ума во Христе, а лишь норма его.

Поэтому Церковь живет в Предании — ибо она хоть и стремится жить по Евангелию, но жить в Евангелии не может просто потому, что жить можно в Боге, но не в книге. Предание не сводится к повторению апостольской проповеди, к «правилу веры» или даже к адекватной экзегезе Писания. Оно не есть некоторые слова, которые можно передавать на ухо. Предание объемлет сразу и чувства, и мысли, и надежды, и действия. В Церкви есть нечто, что избегает «научного досмотра». И это — Предание.