Меня обвиняют в богохульстве, хотя не могу быть изобличен ни сочинением, какое сам я предложил о вере, ни речениями, какие без письма изустно произносил всегда въявь в Церквах Божиих. Даже не нашлось свидетеля, который бы сказал, что слышал от меня втайне какие-либо нечестивые речи. Итак, за что же обвиняют меня, если не писал я нечестивого и не проповедую вредного, в домашних беседах никого не совращаю из приходящих ко мне?

Какая необыкновенная выдумка! Говорят: такой-то в Сирии написал нечто неблагочестиво, а ты лет за двадцать и более писал к нему письмо, следовательно, ты сообщник этого человека, и его вины пусть будут и твоими. Но ты, друг истины, который знаешь, что ложь есть порождение диавола, как убедился, что это письмо точно мое? Ты не посылал и не осведомлялся, не слыхал сего и от меня, который мог бы сказать тебе истину. Если же и мое письмо, из чего видно, что это, попавшееся тебе ныне сочинение, современно моему письму? Кто тебе сказал, что сочинению сему уже двадцать лет? Из чего видно, что сочинение писано тем именно человеком, к которому посылал я письмо? А если и он сочинитель, и я писал к нему же, и одно время и моего письма и сочинения, где доказательство, что я одобрял оное в уме и держусь того же образа мыслей?

Спроси сам себя: сколько раз навещал ты меня в обители, что на реке Ирисе, когда был там со мною и боголюбивейший брат Григорий, у которого со мною одна цель жизни? Слышал ли ты что-нибудь подобное? Нашел ли какое доказательство, важное или неважное? Сколько дней в селе, на другом берегу, у матери моей провели мы между собою как друзья, ночь и день продолжая разговор? Нашел ли ты, что в уме у меня было что похожее? Когда же вместе посещали мы блаженного Силуана, не об этом ли был у нас разговор в продолжение пути? И в Евсиное, когда со многими епископами намереваясь ехать в Лампсак, пригласили вы меня, не о вере ли была у нас речь? Не во все ли то время, как рассуждал я об ереси, были при мне твои скорописцы? Не все ли это время находились при мне самые близкие из учеников твоих? Когда посещал я братства, проводил с ними ночи в молитвах и всегда говорил и слушал о Боге без всяких уловок, тогда не представил ли точных доказательств своего образа мыслей? Почему же такой долговременный опыт оказался менее стоящим уважения, чем неосновательное и слабое подозрение? Кому же прежде тебя надлежало быть свидетелем моего расположения? Что было говорено мною о вере в Халкидоне, что — неоднократно в Ираклии и что — еще прежде в предместье Кесарии,— не все ли это у меня согласно? Не все ли одно с другим сходно, кроме того, что, как заметил я, в словах моих усматривается некоторое возрастание, по мере моего преспеяния, и это не изменение чего-либо худшего в лучшее, но, вследствие возрастающего знания, восполнение недостающего?

Как же не подумаешь и о том, что отец не возьмет греха сыновнего, и сын не возьмет греха отцова (см.: Иез. 18, 20), но каждый умрет в собственном своем грехе? А мне обвиняемый тобою ни отец, ни сын; он не был у меня ни учителем, ни учеником. А если грехи родителей должны обращаемы быть в вину детям, то гораздо справедливее, чтобы грехи Ариевы обращены были на его учеников; и если кто породил еретика Аэтия, то на главу отца должна взойти вина сыновняя. Если же несправедливо обвинять за них кого-либо, то тем паче справедливо не подвергать меня ответственности за тех, кто не принадлежит ко мне, хотя они и подлинно погрешили, хотя и написано ими нечто достойное осуждения. Ибо извинительно мне не верить тому, что говорят против них, потому что собственный мой опыт показывает склонность обвинителей к клевете.

Если они сами обмануты и, думая, что я разделяю мнение написавших те Савеллиевы слова, которые они всем показывают, приведены сим к обвинению меня, то и в сем случае не заслуживают извинения, потому что прежде ясных доказательств вдруг осыпают и язвят хулами человека, не сделавшего никакой неправды и (чтоб не сказать еще) связанного с ними тесною дружбой. И, поелику их подозрения заключают в себе ложь, это уже доказывает, что они не водятся Духом Святым. Ибо много надобно подумать, много провести бессонных ночей, со многими слезами изыскать истины у Бога тому, кто намеревается разорвать дружбу с братом. Если властители мира сего, когда намерены осудить на смерть кого-либо из преступников, отдергивают завесы и призывают опытнейших к рассмотрению дела и много времени думают, то обращая внимание на строгость закона, то принимая в уважение общее естество, после многих стенаний, пролив слезы о необходимости, делают явным для всех, что по нужде служат закону, а не для собственного удовольствия произносят осуждение, то кольми паче должен признать свое дело требующим большого тщания, и попечения, и совещания со многими, кто намеревается расторгнуть дружбу с братиями, утвержденную давностию времени.

Но здесь одно письмо, и то сомнительное! Ибо не могут сказать, что признали оное по знакам подписи, имея у себя в руках не первоначально написанное, а уже список. Итак, все выведено из одного письма, и притом давнего! Ибо двадцать лет прошло до нынешнего времени с тех пор, как написано что-то к этому человеку. Во весь же промежуток этого времени нет ни одного свидетеля о моем образе мыслей и о моей жизни, подобного восставшим на меня ныне обвинителям.

Но не письмо причиною их удаления от меня: есть другой предлог к разделению, о котором стыжусь говорить и всегда бы стал молчать об этом, если бы настоящие происшествия не делали необходимым для пользы многих обнаружение всего их намерения. Добрые сии люди подумали, что общение со мною служит для них препятствием к приобретению власти. И поелику взята была с них одна подписка в исповедании веры, которое я предложил им не потому (признаюсь в этом), чтобы сам не доверял их образу мыслей, но желая загладить подозрения, какие на них имели многие из единодушных со мною братии, то по одной мысли — в этом исповедании встретить себе препятствие к тому, чтобы приняли их к себе преобладающие ныне, отреклись они от общения со мною — и предлогом к отречению придумано это письмо. Самым же ясным доказательством слов моих служит то, что, отрекшись от меня и сложив на меня обвинения, какие только хотели, письмо сие прежде, нежели отправили ко мне, разослали всюду, ибо за семь дней до того, как пришло оно в мои руки, явилось уже у других, которые сами, получив от людей, собирались отослать еще к кому-нибудь. Ибо так придумали передавать от одного к другому, чтобы скорее распространить по всей стране. И об этом тогда еще говорили извещавшие меня весьма ясно о замысле их. Но я рассудил молчать, пока Сам Открывающий глубины не уличит их замыслов самыми ясными и неоспоримыми доказательствами.

Письмо 216 (224). К Генефлию, пресвитеру

Обличает козни Евстафия, который в письмо, укоризненное для св. Василия, внес еретические слова, не означив, чьи они, чтобы читающие принимали их за Василиевы; опровергает клевету, будто бы он в согласии с Аполлинарием, тем самым исповеданием веры, к которому прежде подписался Евстафий, теперь отступивший от веры и давший Геласию другое исповедание веры, несогласное с прежним. (Писано в 375 г.)

Получил я письмо твоего благоговения и похвалил наименование, какое удачно дал ты написанной ими книге, назвав ее книгой отпускной. Не могу и понять, какое оправдание в сем пред непогрешительным Судилищем Христовым приготовили себе написавшие сию книгу, чтобы отступить от любви моей. Ибо выставляют на вид мою вину, сильно нападают на меня, рассказывая, что им угодно, а не что было на самом деле; сами притворяются весьма смиренными, а мне приписывают надменную гордость, будто бы не принял я посланных ими; и все это или, безопаснее сказать, большая часть из этого — ложь; все это написано так, как будто бы хотят они уверить только людей, а не правду говорить пред Богом, и стараются угодить людям, а не Богу, пред Которым всего предпочтительнее истина. Сверх того, в написанное против меня сочинение вставили еретические выражения, скрыв имя нечестивого сочинителя, чтобы многие, по простоте своей читая перед этим жалобу на меня, и присовокупленное почли моими же словами, потому что хитрыми моими клеветниками умолчано имя отца сих лукавых учений, а чрез то людям простодушным оставлен случай к подозрению, будто бы это и выдумано, и написано мною. Посему прошу вас, знающих это, и сами не смущайтесь и успокойте волнение колеблющихся, хотя и известно мне, что с трудом будет принято мое оправдание, потому что злые хулы на меня распространены лицами, достойными вероятия.

Итак, в рассуждении того, что распространяемое под моим именем не мое, думаю, что, хотя гнев на нас и весьма омрачает их рассудок, делая их неспособными видеть полезное, однако же если сам ты спросишь их, конечно, не дойдут до такого ожесточения, чтобы осмелились собственными устами вымолвить ложь и сказать, что это — мое сочинение. А если не мое, почему же осуждают меня за чужое? Но скажут, что я сообщник Аполлинариев и сам держусь таковых превратных учений. Пусть потребуют у них на сие доказательств. Если умеют они проникать в сердце человеческое, пусть сознаются в этом, и вы узнаете справедливость их во всем. А если уличают меня в общении тем, что видимо и всем известно, то пусть покажут или канонические письма, мною к нему или им ко мне писанные, или сношения со мною клириков, или что когда-нибудь принял я кого из них в общение молитвы.

Если же выставляют письмо, которое писано к нему уже двадцать пять лет тому назад, писано мирянином к мирянину, и притом не то, которое мною было написано, но в списке, Бог знает кем сделанном, то из этого самого узнайте несправедливость, потому что никто во время епископства не обвиняется, если, будучи мирянином, по неучастию в деле написал что неосмотрительно, и притом не о вере, но простое письмо, заключающее в себе дружеское приветствие. Может быть, окажется, что и они писали и к язычникам, и к иудеям, и это не ставится им в вину. Ибо до сего дня никто не был судим за дело, подобное тому, за какое обвиняют меня оцеждающии комары (Мф. 23, 24).

Итак, что не писал я сего, не был в согласии с ними, но даже предаю проклятию тех, которые держатся сего лукавого мудрования, то есть сливают Ипостаси, в чем возобновляется нечестивая ересь Савеллиева,— это известно Сердцеведцу Богу, известно и всему братству, изведавшему на опыте мое смирение. Да и они сами, так сильно обвиняющие меня ныне, пусть испытают собственную совесть и узнают, что с детства далек я был от подобных учений.