И Катичка вот, бывало. Это уж ее Анна Ивановна наставила, молиться она стала, в Крыму уж. Да что, и в Америке жили попрекала:

"И все-то не по тебе, ворчишь! Старый дух в тебе. Сколько было, все другие стали, все кверх ногами стало с чего ты одна такая, никак не меняешься, как тумба? Старый дух!.."

А что вот и по-старому говорю, и куча я муравьиная, и платье на мне все то же, и платок ковровый с собой взяла, и тальма на мне с висюльками, старое ей все поминается. Скажешь ей а чего мне новой-то быть, не бельишко, не выстираешь, а какой мне Бог вида дал, такой и ношу, не оборотень какой, не скидаюсь губы мне красить, что ли! Это нечистый образины всякие принимает, норовит все наоборот вывернуть. Ну, это как расстроится. А то лучше меня и нет.

Про барыню-то я страшно бывало слушать.

"Бог-Бог что ж он мне не поможет, твой Бог!" чумовая будто.

Так вся и исказится. Ну, известно, астеричная. И барин все, как вот вы сказали, астеричная ты! А то косы распустит, а волосы у ней чуть не до пят были, обкрутится ими, шею замотает и кричит незнамо чего: "Ах, разведусь! Ах, задавлюсь себя и его убью!.." А без него и часу не могла, так мог приворожить. Да вы их, барыня, сами знали, как обойтись умел. Борода одна чего стоит, шелковая, кудрявая, за плечо, бывало, закинуть мог. А как все по-новому стало, они и бороду обстригли не узнать, болезнь уж ихняя началась. Бывало, в бороду духи льют, а потом вымоют, в полотенце закрутят, она и вьется. И голос приятный, и манеры такие благородные, все-то в зеркало красовались, хохолок взбивали. Барыня ему "ах, какет какой!" Все барыни от них без ума были, барыня сама сказывала, и ей это словно приятно было. А чистоту любил!.. Принесет прачка трахмальные рубашки, все-то переглядит, перещупает, все им трахмалу мало, грудь все чтобы гремела, горбом стояла. Прачка, бывало, плачет: назад и назад, перетрахмаливать. Белья полны комоды, да все тонкое самое, голанское а галстуки эти так и шваркали, чуть помяты. И помочи, и носки, и платки носовые, все шелковое, цветное и подштанники, извините, разноцветные, шелковые, и эти подушечки везде, для аромату, саше. Что говорить, любили покрасоваться.

Вы-то, барыня, сурьезная при семейной жизни, Глафира Алексеевна за пример вас все ставила, а и вас даже приревнует. Да опасалась, ну-ка он с вами завлекется. Милионерки были, всем соблазнить могли. А брилиянтам завиствовала!.. И у ней чего показать было, от ихних графов еще осталось, а не сравнять, как можно горелито на вас, чисто вот как жар-птица. То вот как расхваливает вас, до бегов это еще, а то давай честить, уж простите. Да что говорила разное, как придется. Дело прошлое, уж не обижайтесь на покойницу а всякими, бывало, словами: мне уж и говорить стеснительное. Ну, уж если угодно, правду скажу, не скрою И хитрая-то она, и фабрикантша фальшивая, да-а и месалиная она И сама не знаю, какая такая мисалиная а все, бывало, так мисалиная И ноги лаптем, и кукла золотая уж извините, от слова не станется, а всердцах мало ли что с языка соскочит!.. й чего она к нам повадилась, и чего Катюньчика игрушками завалила и деньги дерут с народа, и как посмела запонки Костику подарить такие А вы куклу Катичке заграничную привезли, с нее ростом, и полон короб приданого куклина, не видано никогда, так все и издивились. А запонки она их всердцах в этот в клазет спустила! В кла-зет, барыня, сама барину повинилась. Только вы в заграницу, она их и спустила. Барин ее кали-ил:

"Что ты наделала, безумная! боле пяти тыщ запонки, такие брилиянты!.."

Цену они уж знали. Не помните А я упомнила, денежки-то какие! А, может, и от другой какой, спутала. Так серчал!..

"Это мне память дорогая, я Медынке с Ордынки жизнь спас!.."

За заставу покатил, куда трубы подают. Да где там найти, со всей Москвы сплывает. Копались тамошние золотари, барин им посулил, не нашли. Очень вас, барыня, почитал. И партрет ваш на столике держал. Барыня схватит и в нос ему:

"На, повесь в угол, молись на свою святую!"

А он ей смехом:

"Постой, лампадку вот дай куплю. Да глупая ты да одну ведь тебя ценю, как золотой алмаз!"