Да с чего уж вам и рассказывать не знаю, от очуменья никак все не отойду. Увижу во сне, опять будто в Америке живу, на тычке сижу одна-одине-шенька так меня в пот и бросит. Да как же, барыня Перво-то время вместе мы жили с Катичкой, и каждый день у нас с ней неприятности: "да связала ты меня по рукам по ногам, да куда мне тебя, старую, девать" карактер уж у ней стал портиться. Просилась у ней "стесняю тебя, может, хоть в Париж меня отвези, там знакомые у меня, будто свое уж место, и в церкву дорогу знаю". Разнежится она, "нет, погоди и все-таки я к тебе привышна да ты мне нужна, да как я без тебя буду?" А и часу со мной не посидит. Убежит в омут этот страшенный по своим делам, а я плачу-сижу, слезть-то одна не смею, сижу-молюсь, ее бы не задавили на низу там. А как наказала она себя ждать, а сама за тыщи верст улетела, на еропла-нах, мигалки вот где изготовляют вот-вот, в снима-то эти, сымаются на картинки где, я и конца себе не чаяла. Абраша, спасибо еще, попался, с нашей стороны, жид-еврей, Тульской губернии Да легкое ли дело, одна-одинешенька, в чужом месте, в американском, на двадцатом етажу, сказать по-ихнему не умею Ну, наказала себя ждать, с дилехторами все у ней разговоры шли, велела половым ихним кушать мне приносить. А они без зову не приходят, в разные им пуговки надо тыкать, в иликтрический звонок. Ткнула раз, смерть чайку захотелось, приходит арап зубастый, давай на меня лаять, по-ихнему, и на полсапожки тычет, велит скидавать. Все и потешались. Три арапа приходили, все одинаки. И обед-то от них принимать неприятно, чисто тебе собака принесла. Абраша меня и вызволил, взял к себе на постой, в квартирку, деньги-то такие не платить.

Ну, возила она меня в собор наш, в русский хороший такой собор, и образа богатые, наши образа, барыня. Все-таки они нашу веру почитают. А потом меня Соломон Григорьич провожал, Абрашин папаша, старичок. Ну, маленько отойдешь там, помолишься. А мы тогда прямо голову с Катичкой потеряли, Васенька шибко заболел, она и помчалась служить молебен, на себя непохожа стала. Да вы его словно видали, в Москве он у нас бывал. Да в Ласковое вы приезжали перед войной к нам, два денька гостили, еще барин верхом с вами ускакал, и до ночи вы катались, а барыня серча-ла!.. В именьи у них, у Васеньки, и лошадок брали ну, вот, вспомнили. Говорите, как я все помню. Где же всего упомнить, память старая наметка рваная, рыбку не выловит, а грязи вытащит. Да я и хорошего чего помню. Васенька в студентах учился, а именье их с нашим рядом, миллионеры были, один сын у отца. Вот-вот, самые Ковровы они и есть, припомнили. Как же, и он тоже в Америку попал, полковник уж тогда был, а у них в анжинера вышел, хорошую должность получил, иликтрическую. Уж он с нами канителился, и в Костинтинополе, и в Крыму спас ведь от смерти нас! Убежит она из дому, чего-то им недовольна, он и сидит со мной, и молчит. А раз и говорит:

Ах, няня-няня сколько я всего вынес, три пули меня прострелили и цел остался, а Катичка меня измучила!

Через себя сказал, скрытный он. Да это, барыня, знать надо, сразу-то не поймете. И нескладно я говорю, простите голова чисто решето стала. И то подумать: где меня только не носило, весь свет исколесила. Я уж по череду вам лучше, а то собьюсь. Чего, может, и присоветуете, душа за Катичку изболелась. И приехала-то я затем больше, правду-то вам сказать

В Америке-то очутились? Это я вам скажу, а сперва-то я вам Ну, что ж, позвольте, чашечку еще выпью. Хороший у вас чай, барыня, деликатный, а с прежним всетаки не сравнять. Бывало, пьешь-пьешь ну, не упьешься, до чего же духовит!

А ведь это Господь меня к вам привел, Господь. Стою намедни в церкви, на Рю-Дарю, и такая тоска на меня напала молюсь-плачу. У Марфы Петровны я пристала, в нянях она у графа Комарова раньше жила Вот-вот, самый тот Комаров-граф, сколько домов в Москве, высокого положения. Так и прижилась, они ее с собой и вывезли. Все уж у них повыросли, и прожились они тут, ни синь-пороха не осталось, а графиня померла в прошедшем году. Теперь один сын на балалайке играет в ресторане, офицер, а постарше в дипломата хотел попасть, да уж расстройка вышла, он теперь, Марфа Петровна сказывала, дальше Америки уехал. А дочка у высокой княгини платья для показу примеряет, вон как. Марфу Петровну знакомые и взяли, дочка у них за ресторанщиком нашим, ее и взяли за девочкой ходить. И комнатка ей на чердачке, тут уж так полагается. Она меня и приютила. Правду сказать, не бедная я какая, смиловался Господь, за себя плачу Катичка мне дала деньжонок, и не в обрез Деньги-то? Да она теперь, барыня, столько добывать стала, не сосчитать! И богачи ихние к ней сватаются все, она только не желает. Такие чудеса, никто и не поверит.

Ну, стою в церкви и плачу, себя жалею бо-знать чего надумываю: вот, дожила обгрызочком за порожком стала, никому не нужна. С думы так. И за Катичку-то тревожусь, как она там одна. Катичка-то? Да очень любит, и уезжала я плакала да, говорится, одна слеза катилась, другая воротилась молода, ветерком обдует и Пойду, думаю, поставлю свечку Николе-Угодникубатюшке, забыла ему поставить. А он сколько спасал-то нас, с иконкой его так и поехала из Москвы старинная, от тятеньки покойного. Так это в уме мне пойдупоставлю! А уж и обедня отходила. "Отче наш" пропели. Подхожу к ящику свечному, а вы меня и окликнули. Я даже затряслась, как вы меня окликнули "няничка"! И как вы меня узнали, неуж по голосу разговор у меня такой, тульской все? А-а, по "смородинке" по моей ишь, ведь упомнили! А я бы вас нипочем бы не признала. Чисто смородинка у меня на лике, ваша Ниночка все, бывало, "няня-смородинка", звала а то "родинка-уродинка". Вот и пригодилась уродинка.

Ниночка-то ничего живет? Так-так, за шофером, офицер тоже был. Так, так красоту делать обучается. Слыхала, как же, барыням щеки натирают, боту делают. Ну-к что ж, что небогато живут а кто теперь богато-то живет! Сыты, одеты, обуты, и слава Тебе, Господи. Катичка и в богатстве вон, а Мало чего она Ниночке напишет, а сердечко ее я знаю. А чего она может написать? При мне и писала, на одной ноге плясала, все некогда. Видите, как я верно, открыточку не любит она толком написать, знаю ее карактер. Недолго наживет она там, с американцами, до первой обиды только. Мне Абраша сказывал, а уж он там все-то дырки облазил, ихние порядки знает:

"И зачем вас барышня пускает от себя, мамаша дорогая! все он меня так мамаша дорогая. У нас здесь один разговор то ли ты горло кому перегрызи, то ли тебе голову оторвут!" так все говорил. "Старинный глаз тут нужен, а то барышню могут оскандалить, которая красавица и без свидетелей, и от суда откупятся".

И папаша его, с кем вот ехала я оттуда, Соломон Григорьич, хороший такой мужчина, уж старичок наш тоже, тульской, портной из Тулы военный, тоже сбежал от ихних порядков, не мог привыкнуть. А человек терпеливый, во всех квасах, говорит, мочен. Такой-то жалетель душевный оказался Ехали мы с ним на корабле, семеро суток по морю-океяну ехали, вот я тошнилась, помру, думала. А он со мной рядышком тоже тошнился, все меня утешал:

"Ох, чуточку потерпеть осталось, Дарья Степановна ох, зато от Америки этой дальше Уезжаем, бел-свет увидим" все меня развлекал.

А его другой сын выписал к себе, в ихние Палестины, в Старый Ерусалим, и у них тоже там святое место. Про Катичку-то я вам И рвалась я оттуда, а ради Катички уж терпела, как я ее одну оставлю. Девочка она красивенькая, привлекающая, так круг ее и ходят, зубами щелкают ну, долго ли с пути сбиться. А она на таком виду, при таком параде теперь И всего там за деньги можно, а де-нег там душу купят и продадут, и в карман покладут, вот как. Она и бойка-бойка, а и на бойку найдут опойку. Говорится-то на тихого Бог нанесет, а бойкой сам себе натрясет. Ну, она меня уж и отпустила, и попутчик такой надежный, Соломон Григорьич. Поняла, может, что погибать мне с ними, не миновать ну, непричальна я к тем порядкам, к американским ихним. Да Васеньку-то она заканителила, и идол тот навязался, роман и роман страшный. Уж как все расканителится не скажу. Не подумайте чего, барыня она вот как не желала меня пускать, а я все так уж Богу угодно, мысли все у меня такие были поехать надо, Ночи не спала, все думала поехать и поехать, совета попросить. Да вот, про Катичку-то Да сразу, барыня, не понять, это все знать надо. Идол тот, думается мне так, зуб на меня точил. А вот ее все, мол, оберегаю. Он, может, и уговорил Катичку отпустить меня, правды-то всей не знаю. Да еще я, барыня, попугать ее, просилась-то, отвезти-то меня, а сама нипочем бы не уехала, своей-то волей. Да нет, ничего, барыня, не путаю, а на мысли вступило мне, поехать и поехать по одному делу. Да дело-то не важное, а Уж и натерпелась я там, наплакалась-наглоталась. Ну, она мне и "что ж, поезжай, там тебе повеселей будет" дозволение и дала. И люблю ее, а поехала будто так надо, в мысли набилось мне. Может, чего и выйдет, к лучшему. Да и правда: тут-то я хоть в церкву схожу, душу отведу, а там как привязанная я словно, да напужена-то, шум такой чистый ад! И все будто сумашедчие какие, слова доброго не услышишь, дела до человека нет. Тут народ, барыня, вежливей, сравнять нельзя: и улицу покажут, и Уехала я, вот и ее, может, подманю: соскучится по мне скорей приедет.

Не окликните вы меня, так бы я вас и не разыскала. Был у меня адресок на бумажке ваш, Катичка дала. Провела меня Марфа Петровна до земной дороги, под землю лезть, в вагон посадила, наказала пять станций считать и вылезать. Ну, вывели меня из-под земли, стала бумажку совать человеку одному, а ветром ее и выхлестнуло. А там омут чистый, автомобили гудут, вагоны крутятся, завертело мою бумажку под колеса. Искали с ихним городовым, и человек тот с нами ходил-искал хорошие, спасибо, люди попались, вникающие. Объясняю им а-дрист улетел, ф-фы! поняли, пожалели не нашли. Поехала я назад к Марфе Петровне. Спасибо, карточка хозяина ее была с адреском, а то бы и ее не нашла. Да еще молодчик один на меня поантересовался, признал русского я роду, шофер: "садитесь, бабушка, я вас доставлю в сохранности, куды вам?" Заплакала я, прямо. Довез акурат до квартиры, ни копеечки не взял. "У меня, говорит, мамаша теперь такая же старушка, в России нашей". Уж такой обходительный, сурьезный, из офицеров тоже. А в церкви вы меня и опознали, Господь привел.