God's Work

15 years have passed since Mitrofan settled in Lapland. During this time, he managed to convert many to Christ, and in many to shake faith in the power and authority of the kebuns. The Lapps became more and more convinced that Mitrophan wished them only the best, and that the only purpose of his preaching was to enlighten them and help them to comprehend their existence. The number of his friends and adherents grew and grew. The Lapps were disposed to Mitrophan by his humility and loving heart.The area of his preaching was constantly increasing, and, at the same time, the number of apostates from paganism was growing. Mitrophan worked tirelessly, fearing that not a single day would be wasted. The Lapps came to talk to him, to admonish him; he also sorted out all sorts of misunderstandings that arose among the Lapps who believed in Christ. In many ways, he was helped by Ilmarinen, who was deeply imbued with Christianity and sensibly explained to his fellow tribesmen how to act in this or that case. But although there were already many supporters of the new teaching, there were still very many pagans. Not all the Lapps had the courage to renounce the faith of their fathers and turn away from the kebuns.The priests still ruled over the majority.One summer evening, the preacher of Christianity sailed on a flimsy boat along the Nyavdem Bay. Its bright, clear waters ran between the mountainous green and gray shores to the island of Shalim. A breeze blew from the Arctic Ocean and pushed the boat. Mitrophan was sailing to the Lapps who were wandering around this island to talk with them, when suddenly he saw that a multitude of Lapps had gathered on Mount Acre. The noise from their voices reverberates far around.Acre towered over the island. Its peaks went into the blue sky, where only eagles soar. In the crowd of Lapps he soon noticed those who had wavered in their faith under the influence of his, Mitrophanova's, preaching. And now, alas, they have again succumbed to the power of the kebuns?.. He leaned on the oars and hurriedly sailed to the island.Stopping the boat not far from the shore, Mitrophan began to look at what was happening, waiting for what would happen.Meanwhile, five Lapps led the kebuns to the deer. In the hands of the priests, well-sharpened knives flashed. At the same moment, five fires were lit. The Lapps stood around them. Silver sounds, as if crushing, were heard. Then the priests struck the tambourines. A wild shout escaped from the lips of one priest, was taken up by another, a third, and immediately repeated. In reindeer skins, on top of which dangled multi-colored patches with bells tied to them, the kebuns began to trample, wave their arms, lower them and spin. The shouts became more frequent, the kebuns began to whirl furiously, the bells rang, the tambourines sounded, and the fires flared up. And the crowd of Lapps gradually subsided, as if it had become numb. More than once he told the Lapps that these sacrifices were unnecessary, ridiculous, horrible, and that they were beneficial only to the priests, but the "children of the desert" still could not refuse the shedding of deer blood... The frenzy of the kebuns had already reached its extreme limit. The eldest of them shouted something, the others responded with a groan, and suddenly they all rushed to the deer; knives flashed in the air near the neck of each of the five deer. Blood gushed out of the slaughtered animals, gushing with fountains. The still trembling deer were picked up by the kebuns with the help of the Lapps who served them and threw them on the fires. And they themselves screamed again, howled, went berserk." God! Lord!" said Mitrophan and, raising his right hand, crossed Mount Akko... Suddenly, as if thunder was muffled, the crowd gasped and prostrated. A cross was miraculously imprinted on Acre... Mitrophan went ashore."Get up!" Don't be afraid! He said to the crowd.The Lapps gradually came to their senses. They saw Mitrophan before them, and saw neither kebuns nor blazing fires. Where are they? They look for the priests with their eyes and do not find them. As if they had sunk into the water.— Where are the kebuns?— That's what happened to your kebuns, look! Mitrophan said and pointed to the stones lying where the priests had just gone berserk."Where are the fires?"Only ashes remained of the fires."Did it happen so quickly?! The crowd was in turmoil. The work of God is a miraculous work. But the miracle happened so unexpectedly, so quickly, that no one had time to come to their senses. Mitrophan calmed the Lapps. "God punished the priests," he told them, "for their deception and fanaticism. From now on, there is no one to deceive you. Believe in God alone, love Him and your neighbor."The crowd, not taking their eyes off him, listened to him, and Mitrophan preached Christianity, fervently persuading and instructing those gathered in the faith.

Митрофан в Новгороде

Итак, община уверовавших во Христа лопарей уже стала значительной. Пришло время принять им и Святое Крещение, но кто мог совершить его? Митрофан не имел иерейского сана, да и священника поблизости не было, поэтому принято было решение отправиться в Новгород, чтобы просить владыку прислать иерея на Север. Вместе с тем надлежало позаботиться и о постройки церкви в "прегорчайшей пустыне". Таким образом, возникал еще вопрос о найме плотников, при этом Митрофан имел в виду плотников-новгородцев, которые, как известно, славились своим искусным мастерством.Историк И.М. Снегирев так описывает зодчество того времени: церкви строились каменные и деревянные, без печей, холодные, более одноглавые, о двух и трех верхах и пятиглавые, с некоторыми отступлениями от древнего стиля зодчества, но с точным соблюдением древней церковной символики. Своды в церквах делались крестовые, стрельчатые, купольные, без столпов и на четырех столпах; твердые стены их с железными связями состояли из квадратных камней или веских кирпичей. Наружность их украшалась узорчатым орнаментом, а также образцами, кои заменяли на севере мозаику. Стенные окна церквей были в один свет, как и в предшествующем (то есть XV) веке, высоко от полу, длинные, узкие, косящатые, со слюдяными в железных и жестяных переплетах оконницами; как в окнах, так и в дверях церковных удерживался то готический стиль по сочетанию пересеченных дуг, то мавританский, соединяющий два каблучка, сходящиеся мысом. Потолки и своды между железными связями слагаемы были из глиняных кувшинов, или горшков. На церковных главах, под крестами, по большей части четвероконечными, ставились полумесяцы, которые обыкновенно изъясняются как символ победы креста над луною или как памятник свержения монголо-татарского ига, а по толкованию преподобного Максима Грека, преобразуют высоту крестного восхождения Христа [1].Отправился Митрофан в Новгород...Лопарская община провожала его без печали, зная, что добрый наставник москов скоро воротится назад и привезет с собой владычные милости. Конечно, как всякое расставание, и это было овеяно грустью. Но не тяжела была печаль. Лопари были убеждены, что недолго им оставаться без наставника. В свою очередь, благословив общинников, Митрофан просил их об одном: не слушать кебунов, не страшиться их гнева, если жрецы откуда-либо появятся и, пользуясь отсутствием его, вздумают увещевать лопарей возвратиться к язычеству. Общинники обещали, клялись Митрофану, что никому уж не смутить их и что крепка их привязанность к христианству.Митрофан уезжал поэтому, не опасаясь за жизнь общины.Ильмаринен, который очень полюбил его как старшего брата и всюду следовал за ним, подобно тени, не захотел оставаться в тундре без наставника и друга и попросил Митрофана взять его с собой в Новгород. Напрасно тот указывал лопарю на то, что его присутствие необходимо в общине. Ильмаринен стоял на своем.— Ты тверд, брат мой, — говорил ему Митрофан, — ты можешь влиять на более слабых своим примером, ты в случае чего можешь поддержать поколебавшегося. Твое слово, при надобности, может удержать другого брата от тяжкого греха. Останься в тундре. Напоминай братьям в мое отсутствие обо мне, который, мол, отправился в Новый-город ради нашей же общинной пользы.Не помогали слова Митрофана — Ильмаринен все-таки стоял на своем.— Я не останусь без тебя, брат, — отвечал он Митрофану, — я затоскую по тебе и умру.И лопарь говорил это таким искренним и грустным голосом, а в глазах его, ясных как вешнее утро, светилась такая мольба, что Митрофан не мог не согласиться и взял его с собой.Далеко, вплоть до Колы, проводили их общинники. Митрофан с Ильмариненом стали мало-помалу выбираться из "прегорчайшей пустыни". До Новгорода путь неблизок. Но каждый новый день, каждая следующая ночь приближали Митрофана и его спутника к славному городу. С каждым днем все больше и больше веяло на них "новгородским духом", духом люда промышленного и предприимчивого. Чем-то сказочным представлялся Новгород в воображении лопаря. Ильмаринен много слышал о нем; "чудеса да и только" — говорили об этом городе все, кто хоть раз в нем побывал. Не город, а царство всякой благодати. Красота, диво-дивное. В храмах Божиих благолепие. Стоишь за богослужением, ровно вот не на земле ты, а на небесах. И поют не люди, а Ангелы. "Взглянуть бы на все это хоть одним глазом, — думал Ильмаринен, — возликовать, и ликуя взлететь до неба, а потом жить этими впечатлениями и умереть с ними там, на далеком Севере, где ни городов с сияющими храмами, ни сладкогласного пения, ни жизни кипучей, но дремлют леса на мрачных высоких горах, воют ветры, грозятся метели да лежат снега большую часть года".И, предвкушая уже близкую радость встречи с Новгородом, все ближе и ближе подъезжая к нему, Ильмаринен испытывал тот особенный трепет, какой испытывает человек, едущий осенью в холод и дождь полем на горящий впереди, приветливый огонек. Ильмаринен расспрашивал Митрофана о Новгороде, а тот отвечал, что знал, точнее, что слышал, так как самому ему Новгород был ведом мало. Мельком он его видел.— Славный город, это истинно можно сказать, — отзывался Митрофан.Он был взволнован не менее Ильмаринена. Но волнение, им овладевшее, было иное. Не мог он спокойно ехать по тем самым местам, по каким ехал и шел на подвиг, после того как Незримый указал ему этот путь. Воспоминания всколыхнулись и перенесли назад к детству, отрочеству... Пригорки, леса, деревни, проселочные дороги — все напоминало подвижнику прошлое, хотя и не далекое еще, но уже неуловимое, кроме как в воспоминаниях, невозвратное.Показывался ли вдали убогий дом под сенью развесистых яблонь, — Митрофану вспоминался тотчас отчий дом. И сердце начинало биться, как молоточек. Воскресали в памяти мать и отец, зимние вечера, ласки, согревавшие его, ребенка. За слюдяными окнами зимняя стужа, а в домике старого иерея тепло, хорошо. Он, Митрофанушка, сидит на лавке, прижался к старику. Отец гладит его по головке и наставляет, как надо жить, чтобы Богу угодить. Церковь ли выплывает вдали из утреннего тумана или из-за пригорка, или леска, — Митрофану опять-таки кажется: вот храм, где отец его приносит Бескровную Жертву... Впрочем, приносит ли?.. Не умер ли уже старик? Встречался ли попутно город какой-нибудь, хотелось видеть в нем родной Торжок, а в звоне колоколов его слышать звуки благовеста торжковских церквей. Воспоминания воскрешали в Митрофане все, что он похоронил в себе, покидая родные места и поселясь на далеком Севере... Но, воскрешая прошлое, воспоминания не кололи более сердца его, нет, они только волновали. Не ликовал Митрофан при виде знакомых и родных мест — связь прервана, и уже не восстановить ее.Новые места, холодные, пустынные, дикие, приковали к себе Митрофана, овладели его умом и сердцем. В родных местах он чувствовал себя уже чужим, ненужным... Здесь и без него много пчел, а там, в Лапландии, их нет. И он там многополезная пчела, которая собирая мед, возделывает воск. И из этого воска делается великая свеча Христовой веры. И горит она, и озаряет мрачный край, и освещает правый путь тем, кто до сего времени предавался "самому поганскому идолобесию"...Тут, где они теперь едут, и другая природа, и люди менее сурового, чем северные дикари, вида. Здесь солнце щедрее на ласки, леса гуще, величественнее, травы ароматнее, цветы ярче. Здесь, в поднебесье, слышны переливы птичьих голосов, которые почти совсем не будят далекой тундры. И тем не менее это уже не влечет Митрофана, чуждо ему. Уже не променяет он на это дичь глухого Севера. С Севером он сроднился, сжился. На Севере открывались перед ним пути, которых он искал в Торжке.Волнение сменило умиление, когда они с Ильмариненом въехали наконец в Новгород...— Вот он, славный город! — воскликнули оба.Но в голосе Митрофана звучала радость, которая овладевает человеком, достигшим желанной цели, а в голосе Ильмаринена звучал восторг.Новгород Великий встретил их рано утром. Стоял июнь — ветреный, ясный. Солнце золотило маковки храмов Божиих и играло на поверхности Волхова, бурлившего в своих зеленых берегах. Балок, в котором ехали Митрофан с Ильмариненом, быстро скользил по новгородским улицам, обращая на себя внимание новгородцев — хоть и раннее время, а город уже проснулся. Народ валил в церкви. На торговых площадях пробуждалась жизнь. Откуда-то доносились обрывки разговоров, пение слепых, тут и там покрикивали калачники и сбитенщики, предлагая "честным господам" свой товар:— Калачи горячи!— Сбитень! Сбитень!.. Сла-адкий!..Горячие калачи и сбитень сладкий покупались шибко. 0бок с калачниками и сбитенщиками торговали медами сытными, огородники — дарами земли-кормилицы, а молодые парни из тех, что, бывало, не последними красовались на вече — соколами для охоты. Ильмаринен не знал, куда и на кого глядеть ему. Все ново, все так захватывает внимание.— Куда править-то, брат Митрофан? — спрашивает он, а у самого глаза разбегаются.— Правь прямо, а потом я скажу, где свернуть в сторону, — отвечал ему Митрофан.— Прямо к владыке едем?— Нет, мы остановимся у купцов, кои к нам в тундру ездят. Оставим у них оленей, а сами — в Святую Софию к обедне. Обедню отстоим, тогда и к владыке под благословение.— Быть так, — кивнул головою Ильмаринен.И вновь он дивится, ахает, головой качает, по сторонам посматривая. Колокольный звон густыми волнами плывет над городом, и долго-долго не замирали малиновые звуки, хотя их и сменяли новые. На Ильмаринена этот благовест подействовал в особенности сильно. Никогда он не слыхал еще ничего подобного. А тут... И диво на каждом шагу, такие звуки, за сердце хватающие!..Приехали они к Ярославову дворищу, где прежде собиралось вече по звону вечевого колокола — тут и жили купцы, наезжавшие к лопарям за их промысловым товаром. Северян "гости" новгородские встретили, что называется, с распростертыми объятиями и долго дивовались, как это они нежданно-негаданно пожаловали. Стали было потчевать всем, что "было в печи", да в подклете, да в погребке, но Митрофан и Ильмаринен наотрез отказались от еды и питья, потому что торопились в Святую Софию к обедне. Перво-наперво помолиться да натощак ко кресту приложиться, а уж потом не грешно и попить, и поесть. Хозяева согласились и отпустили приезжих.Святая София — Софийский собор — была величайшей святыней древнего Новгорода; недаром говорилось тогда: "Где Святая София, там Новгород". Да, вольного, вечевого города нельзя было отделить от детинца (кремля), сердце которого — Софийский храм. В важных религиозных и политических делах, а иногда и в вечевых распрях, новгородцы обращались к Святой Софии и собирали вече на архиерейских дворах, в особенности при избрании владыки, нового князя и при начале войны.Нужно было кому-нибудь убежище — его давала Святая София. Построенный князем Владимиром Ярославичем, Софийский собор служил не только домом молитвы, верховным судилищем и оплотом правды, но также усыпальницей князей, владык новгородских и наиболее именитых новгородских граждан.Святой Софии новгородцы отдавали все свои надежды, упования, ей несли свои мольбы и благодарность за великие и богатые милости. В стенах Софийского храма испрашивалось благословение Премудрости на призыв нового князя, из Святой Софии выходил владыка под сенью креста и шел на вече, где, как нередко случалось, страсти одолевали всякое благоразумие и грозили бедами их рабам — новгородцам.Святая София! — было кличем новгородца, за которую он бился до последней капли крови и готов был ради нее идти в огонь и в воду.Загорался Новгород — жилые постройки того времени были сплошь из легко воспламеняющегося материала, — новгородцы сносили все ценное под покров каменного храма — Святой Софии, и она сохраняла их добро в целости. Софийская кладовая — соборная достопримечательность.Митрофан и Ильмаринен пришли вовремя. Обедня еще не началась, и они успели помолиться пред иконами и оглядеть все уголочки просторного храма. Ильмаринен присматривался ко всему. Его внимание привлекал всякий священный предмет. Каждый столбушек казался ему диковиной. А верхние-то своды — да ведь это само небо, опустившееся пониже к земле, чтобы люди могли получше созерцать его!— Боже мой, Боже мой! — воскликнул Ильмаринен, — сколь Ты велик!После обедни, возвратясь к купцам, Митрофан и Ильмаринен услышали, что приехали-де в Новгород удачно.— А что такое? — спросил Митрофан.— Да как же, — отвечали хозяева, потчуя их. — Ведь послезавтра пойдет крестный ход на Хутынь. Какое торжество-то!..В историческом очерке Хутынского Варлаамиева Спасо-Преображенского монастыря читаем, что в 10 верстах от Новгорода, на берегу реки Волхов находилось возвышенное место, покрытое густым лесом. Место это называлось "Хутынь" (худынь, худое место) и пользовалось дурною славою. По мнению народному, здесь жила нечистая сила, и все боялись сюда ходить.Желая проводить жизнь в совершенном уединении, преподобный Варлаам (в миру Алексей — сын богатых и именитых граждан Великого Новгорода, живший в XII веке) вознамерился поселиться на этом страшном для всех месте. Подходя к Хутыни, он увидел светлый луч, просиявший из густой чащи леса, и по этому знамению понял, что его намерение поселиться здесь согласно с волею Божией. С чувством благодарности к Господу воскликнул преподобный словами псалмопевца: Сей покой Мой во век века, зде вселюся, яко изволих и помолившись усердно Господу, поставил себе преподобный келию посреди глухой чащи и начал вести подвижническую жизнь, весь день проводя в трудах, сам обрабатывая землю для необходимого посева, а ночь — в молитве, и изнуряя свое тело строгим постом, суровою одеждою и веригами. Много нападений должен был перенести строгий подвижник от диавола, но преподобный усердно слезною молитвою и строгим постом разрушал все ухищрения врага.Благочестивая жизнь святого Варлаама скоро сделалась известною на Руси; к нему стали приходить и князья, и бояре, и простые люди, прося наставления, совета и благословения; многие просили позволения поселиться вместе с ним. Как ни любил уединение преподобный, но, помня заповедь Господню о любви к ближним, по которой каждый прежде и более всего должен заботиться о пользе других, с готовностью и любовью принимал всякого и подавал советы и наставления. Его строгая нестяжательность, знание человеческого сердца и людской слабости, любовь и снисходительность к раскаивающимся, кроткое и вместе с тем проникнутое силою искреннего чувства слово назидания производили неизгладимое впечатление на всех приходивших к нему. Каждый получал наставление применительно к своему положению.Число иноков, желавших подвизаться в обители преподобного, постоянно увеличивалось. Святой Варлаам построил небольшую деревянную церковь в честь Преображения Господня в память того чудесного света, который осиял это место, когда святой Варлаам принял намерение поселиться здесь, и несколько келий для братии.Пустыня святого Варлаама начала процветать подвижниками.Однажды преподобному пришлось быть у Новгородского архиепископа. При прощании владыка велел ему пожаловать через неделю. Святой Варлаам отвечал: "Если Бог благословит, я приеду к твоей святыне на санях в пяток первой недели поста святых апостол Петра и Павла".Удивился архиепископ такому ответу, но не потребовал объяснения. Действительно, накануне определенного дня в ночь выпал глубокий снег и в пятницу целый день был сильный мороз.Преподобный на санях приехал в Новгород к архипастырю. Видя печаль архиепископа по случаю такой безвременной непогоды, вследствие которой могли вымерзнуть хлеба, святой Варлаам сказал ему:— Не печалься, владыка, не скорбеть, а благодарить Господа нужно за этот снег и мороз. Если бы Господь не послал этого снега и мороза, то был бы голод во всей стороне, которым Господь хотел наказать нас за грехи наши, но по молитвам Богородицы и святых умилосердился над нами и послал мороз, чтобы перемерли черви, подтачивавшие корни хлебов. Наутро же наступит опять тепло, снег этот растает и вместо дождя напоит землю, и будет, по милости Господа, плодородие.На другой день действительно наступило тепло. Архиепископ послал принести с поля ржаных колосьев с корнями; на корнях оказалось множество вымерших червей. Вместо голода, которого опасались, было такое плодородие, какого давно не видывали. В память этого замечательного случая прозорливости святого Варлаама и ознаменован крестный ход, который совершается ежегодно из Новгорода в Хутынский монастырь.Митрофан обрадовался и рассказал Ильмаринену, в чем дело. Лопарь просиял. Еще бы, увидать такое торжество! За все прожитые годы он не видел того, что здесь видит и еще увидит в течение немногих дней...Утолив голод, Митрофан с Ильмариненом отправились к владыке Макарию. Архиепископ Новгородский списывал Жития святых, в чем ему помогал боярский сын Василий Тучков, когда служка ввел Митрофана и Ильмаринена в келию.У Митрофана, как говорится, сердце захолонуло при виде владыки Макария и Василия Михайловича Тучкова. Думал ли он когда-нибудь, живя в Торжке, что войдет в покой владыки да еще станет разговаривать со святителем? Он, который считал себя ничтожнейшим в мире!.. Увидал святителя и преисполнился благоговения к нему.Войдя в келлию, Митрофан отвесил владыке, а потом Тучкову по нижайшему поклону и, молвив: "Благослови, святый отче", подошел к архипастырю. И когда владыка Макарий благословлял его, то Митрофан опустился на колени. Ильмаринен последовал его примеру, в точности повторив все, что сделал старший брат. Святитель усадил их рядом с собою на лавке. Он слышал о Митрофане. Местные купцы, бывавшие у лопи за товарами, сказывали о молодом подвижнике, эту самую лопь просвещающем истиною христианства. И архиепископ мысленно благословил апостола Севера, а вот теперь довелось и свидеться.Владыка с самого начала заговорил с Митрофаном просто, приветливо, как равный с равным. Осведомился новгородский святитель об Ильмаринене. Митрофан отвечал, что это новая овца стада Христова, кроткая, послушная овца. Потом владыка Макарий стал расспрашивать, как и почему Митрофан избрал сей великий, но и тяжкий путь и каким образом он просвещает "прегорчайшую пустыню". Митрофан все поведал святителю. Сказал он ему, что всегда искал уединения и что еще в детстве тяготел к делу Божиему, сказал, какой глас ему был свыше и, наконец, сообщил, как он начал проповедь среди лопарей. Завязал-де торговые дела с пастухами, а потом повел речь о Боге и жизни во Христе:— Стал им говорить о слепоте и диавольском помрачении; когда кротко говорил, а когда и дерзновенно обличал их. Так, сказывал им об истинном Боге, в Троице славимом, о создании мира, потом о рассеянии языков, об Аврааме, затем перешел к Моисею, пророкам и царю-псалмопевцу, возвестил им о воплощении Бога, о страстях Господних, о Его о смерти, Воскресении Христовом, Вознесении Господнем, Втором пришествии Спасителя…— И внимали они тебе? — прервал его владыка, в голосе которого зазвучала какая-то особенная нежность.— Внимали, владыка, внимали! — отвечал восторженно Митрофан. — Говорил я далее забытым всеми язычникам, что Вознесшийся сидит одесную Отца… Говорил им о всеобщей смерти — и внимали они, внимали! Говорил им о воскресении мертвых, о Царствии Небесном и жизни бесконечной и очевидно было, что души их смягчались и что слова: "бесконечное Царствие" вызывали у них чувство блаженства, неизъяснимо-сладкой отрады! Говорил о страшных муках, ожидающих грешников — и лопари содрогались, лица их темнели, и, казалось, на души их ложились грозовые тучи!..Чем более говорил Митрофан, тем восторженнее и торжественнее звучал его голос. Словно хвалебный хор пел. Словно радость изливалась чарующими звуками, великая радость, затаенная всей глубиной сердца и души. И когда Митрофан рассказывал, лицо его вспыхивало румянцем, а в глазах точно зарницы отражались, сверкая... Он трепетал весь. И приятен был ему этот трепет, он чувствовал, что в нем выражается все его великое ликование.Закончив рассказ, он замолчал.Владыка также молчал. Он как смотрел на рассказчика, так и остался неподвижен. Восторг Митрофана сообщался и ему. Архипастырь, видимо, сдерживал рыдания. Из груди его вырывались приглушенные, сдавленные звуки. Но слезы были сильнее владыки, и они заблистали на его добрых, вдумчивых, отражавших такую же душу глазах. Минуты две-три или больше продолжалось молчание. Наконец владыка очнулся от потрясения и, медленно протягивая свою руку к руке Митрофана, сердечно произнес:— За коим делом, любимый брат, ты приехал сюда? Сказывай, авось и я в чем пособлю тебе. Знаю, что без нужды ты бы не поехал, не оставил бы своих сиротами.Митрофан положил земной поклон. Ильмаринен — тоже.— До тебя нарочито, святый отче, и ехал я, — сказал Митрофан.Владыка вновь усадил их рядом с собою и просил рассказать, что им надобно от него.Митрофан сказал:— Владыка святый, ехали мы к тебе слезно умолять прислать в пустыню прегорчайшую иерея, дабы он крестил уверовавших во Христа лопарей. Там, на месте-то, нет иереев, чтобы приобщить их чрез Таинство Крещения к Церкви Православной. Помоги, владыка. Община наша стала значительна и требует благоустройства. Благослови нас на строение обители и на наем новгородских плотников.Владыка обещал прислать иерея немедленно и дал Митрофану грамоту благословенную на построение церкви. Благословил он северян и на наем плотников, причем указал, каких и где нанимать.Митрофан и Ильмаринен воротились от владыки сияющие. До вечерни пошли они по Новгороду поглядеть на все примечательное. Было перед чем остановиться, было на что поглядеть в славном городе. Митрофан, само собой разумеется, рассказывал своему спутнику, какое воспоминание связано с тем или другим местом. Вот тут, на Ярославовом дворище, собиралось вече. Эна, высится вечевая башня. Замолк вечевой колокол... Не позовет уж никого никогда его протяжный звон...— А то еще близ Новгорода, — делился с Ильмариненом Митрофан, — есть городище. Там княжий двор, где живали новгородские князья.— Далеко от города? — любопытствовал Ильмаринен.— В двух верстах.— Поглядеть бы!— Пойдем.И они побывали на былом княжьем дворе, что раскинулся живописно на вершине зеленого холма. Оттуда весь Новгород был виден как на ладони со всеми башнями, кремлем, святой Софиею и неугомонным седым Волховом. Именитый город! Эва, Плотницкий, а эна — Словенский конец. И все девять башен грозного детинца (кремля). Будто муравейник, кишит гостиный двор с рядами: кожевенными, сурОвскими, хлебными, щепными.— Отчего княжой двор не в самом Новгороде? — спросил Ильмаринен Митрофана.Тот отвечал:— Таков обычай. Князья новгородские не имели права жить в самом городе.— Отчего так?— Чтоб не перечить вольнице.Осмотрев место новгородского веча, Ярославово дворище и посетив городище, Митрофан с Ильмариненом побывали у вечерен, а на следующий день отправились на Красное поле в скудельничий монастырь. День спустя довелось им идти с крестным ходом в Хутынь.Едва только начало рассветать, едва только солнце зарумянило зеленые верхушки окрестных лесов и поплыло по кровлям новгородским, вышел крестный ход из Софийского собора и направился к Владычным водяным воротам. В утреннем воздухе сквозь холодок полилось церковное пение. Колокольный звон висел над детинцем. Владыка Макарий прошел в водяные ворота и вышел к волховскому берегу. На реке выстроились насады (лодки наподобие нынешних паромов). Богоносы, владыка и духовенство вошли в насады, в одном из коих нашлось место и Митрофану с Ильмариненом. Поплыли. Начался молебен. Оба волховские берега были запружены народом, благочестивым, богомольным, возносящим со духовенством молебную песнь Богу.В половине третьего пополуночи выходил крестный ход из Святой Софии. И по мере того как плыли 10 верст до Хутыни, утро занималось, занималось, из румяного делалось золотым. Солнечные лучи падали на Волхов-реку, на зеленые берега, на деревни и леса окрестные и золотили их. И толпы народа текли за крестным ходом в ту же Хутынь, купаясь в волнах колокольного трезвона. Возвестили колокола на новгородских колокольнях, им вторили колокола со звонниц монастырей Юрьева и Антониева. Откликалась малиновым благовестом Хутынская звонница.Молебное пение лилось и лилось в воздухе, замирая в лесах, в которых под утренним солнцем радостно звенела птичья многоголосица, будто вторя человеческим голосам. Народ, что тянулся за крестным ходом берегом, подпевал клиру, и таким образом создавалось зрелище торжественное, трогательное и величественное. Оно умиляло, брало за душу, трогало до слез.Хорошо чувствовалось в это время Митрофану. Ему казалось, что он не на земле, а на небесах. Стройное пение молитвословий, какой-то особенный восторг, охвативший всех паломников и не скрываемый ими, — все это так далеко от суетной земли, на которой выстроились города, хоть и красующиеся церквами, но погрязшие в мелочных расчетах и денежных делах. Ильмаринен же совсем растерялся. Всего он ожидал от Нова-города, всяких чудес, но этакого торжества и благолепия лопарь и не чаял. Вовек он не забудет их.Ильмаринен следил за всем происходящим, жадно ловил звуки клиросного и народного пения и от полноты душевной плакал. О, будет что рассказать своим! Впрямь, жизнь московов и новгородцев не чета им… Сколько величия! Богу молятся, Бога благодарят, Бога просят, без кровавых жертв, без того беснования, которое неразлучно с кебунскими заклинаниями. И, стало быть, Бог слышит христианские молитвы и подает людям, если, на что ни посмотришь, на всем виден отпечаток довольства или красоты.Здесь народ живет по-иному, не по-лопарскому. Они, лопари, точно звери, на мху спят или в вежах (палатках) укрываются, в духоте, тесноте, нечистоте. Опять-таки, как звери в норе. И подивиться не на что, и умилиться нечем, поучиться чему-либо не у кого. Вот только с появлением Митрофана прояснилась их жизнь. Раскрылся смысл человеческого существования; становится понятным, почему именно человек — венец творения и создан быть царем природы.Между тем насады подплыли к Хутыни.Из-за монастырских ворот выплывает пятиглавый храм Преображения Господня. Заиграло солнце на его главах и полукружиях. Самим преподобным Варлаамом построенный храм просуществовал около 312 лет, и так как он пришел в ветхость, то в 1515 году по грамоте митрополита Московского и всея России Варлаама освятили новый.Навстречу новгородскому святителю вышел настоятель хутынской обители, также с крестом и хоругвями. Крестные ходы сошлись и двинулись в монастырь. Святитель благословил не сослужащих с ним петь молебен за алтарем Спасо-Преображенского собора.За молебном шла литургия, во время которой новгородское духовенство перенесло кресты и хоругви опять в насады, где готовилась также трапеза. Святитель, настоятели монастырей и софийское духовенство трапезовали после литургии в монастыре. И тут Ильмаринен видел, как они вкушали хлеб Богородичный и как подымалась чаша о Государевом многолетнем здравии и благоденствии.После трапезы, опять по Волхову, воротились в Новгород.Митрофану и Ильмаринену понадобилось еще несколько дней, прежде чем они смогли нанять плотников и смастерив второй балок для них, выехать из Новгорода к себе на Север. Новгородские купцы пожертвовали кто деньгами, кто товаром, кто снедью. Боярский сын Василий Михайлович Тучков подарил облачения и священные книги, им переписанные. Владыка архиепископ Макарий благословил Митрофана грамотой, образами и крестами для будущей церкви и нательными для новоначальных христиан.Сделав дело, Митрофан и Ильмаринен поклонились новгородским святыням, да и двинулись в обратный путь. С ними же отправились и плотники. Вздохнул Ильмаринен, когда выехали из Новгорода. Оглянулся в последний раз на древний город и не скрыл тяжелого вздоха. Нелегко было очарованному всем виденным лопарю расставаться со святым местом. Он думал: "Скажи теперь Митрофан: "Останемся, Ильмаринен, в Новгороде, будем доживать тут, подле Святой Софии, вдали от вырастившей тебя тундры, вдали от близких, вдали от оленей и Студеного моря!" — и я бы не задумался, в ту же минуту согласился бы. Как хорошо тут! Боже Ты мой, как хорошо тут!" Сидевшие рядом в балке плотники точно угадали его думу. Он вздохнул — они спросили: "О чем вздохнул, кого вспомянул?" Ильмаринен вздрогнул, вспыхнул. Глядит на всех виноватыми глазами. Те продолжали: "Аль Новый город пожалел?" Ильмаринен, опуская голову, тихо отвечал:— И то. Как тут хорошо, не уехал бы отсюда вовек.— Свой дом-от лучше, — сказал плотник.— Знамо, — добавил другой.Митрофан молчал. Молчал и тогда, когда Ильмаринен виновато взглянул на него. Это чисто внешнее сближение основано на том, что полумесяц напоминает греческую букву "ипсилон" (ипсилос — высокий). ^

Обитель созидается

С неописуемой радостью встретили лопари своего наставника. Митрофан рассказал им обо всем, что видели они с Ильмариненом в Новгороде, где побывали, как их встречали новгородцы. С напряженным вниманием слушали общинники Митрофана, дивились, восторгались, но толкам не стало конца, когда Ильмаринен заговорил и порассказал о Новгороде и новгородских храмах таких чудес, какие им, кочевникам глухой тундры, никогда и во сне не снились.— А это кто же? — спрашивали лопари, указывая на плотников, кафтанников и сермяжников в мягких шапках. — Купцы, что ль? За товаром, знать, приехали?— Это плотники, искусники новгородские, — отвечал Митрофан. — Мы наняли их, чтобы построить нам храм. Владыка новгородский благословил и грамоту дал. С Богом примемся за святое дело.И принялись. Закипела работа на Печенге близ океана Студеного. Новгородские плотники, общинники, сам подвижник — все отдались этой работе. Под рокот океанских волн, под шум ближайшего падуна (водопада) спорилась она, нелегкая хотя бы уж потому, что на месте не было материала и бревна приходилось носить за две версты. Стены храма воздвигали бревенчатые. Митрофан не знал, казалось, устали. Соблюдая строгий пост, он сам рубил деревья, строгал их и носил на своих плечах на место стройки. Дивились все, откуда у него, с виду слабого, такая сила берется и чем эта сила питается, поддерживается. Плотники, народ закаленный и к такой работ привычный, а и то нет-нет да и присядут отдохнуть, дух перевести. Лопари с благоговением глядят на своего наставника, просят его не слишком утруждать себя, но никакие просьбы не действуют.— Да ведь трудно тебе, непосильный ты труд взял на себя, наставник наш! — говорит Митрофану Ильмаринен.Увы, тот не внемлет.— Долго ль так-то дойти до полного изнеможения, — продолжает Ильмаринен, и глаза его с мольбою смотрят на апостола. — Долго ль заболеть?Другие поддерживают его.Митрофан грустно качает головой, как бы сожалея, что они могут так говорить. Кто он? Пчела, несущая мед в соты человеческого сознания и самосовершенствования. И что его, Митрофанова, ноша в сравнении с той, какую взял на Себя Христос ради спасения человеческого рода? Пушинка.Одновременно с сооружением храма строилась и мельница для обители. Под рукой не было жерновов, достать их можно было только в Коле. И Митрофан отправился туда, чтобы купить жернова и на себе их перенести потом к устью Печенги, где строился храм.— Умоляем, не трудись сам! — Взывали к нему ученики.Митрофан отвечал им:— Братия моя! Не празднество велие создано бысть всякому человеку; иго тяжко на сынех Адамлих от дне исхода от чрева матере их до дне погребения в матерь всех. Уне бо тебе, Митрофане, на выи своей обесив осельский камень носити, нежели братию праздностью соблазняти!И он ушел в Колу, где купил жернова, один из которых и понес на себе. Невзирая ни на крутые горные подъемы, ни на болота, ни на топи, он нес жернов, голодный, жаждущий, но не потому, что нечего было есть и пить, а потому что исполнял данный им обет воздержания. Потом он воротился в Колу и за другим жерновом.Построение храма не мешало Митрофану продолжать проповедь христианства среди лопарей и укреплять в вере обращенных. Ночь — время отдыха после трудового дня. Но Митрофан и ночью почти совсем не отдыхал: он или молился, или шел на проповедь. По горам, по тундре, утопая в болотах, он переходил от кочевья к кочевью, от шалаша к шалашу и проповедовал лопарям Евангелие. Ни непогода, ни северный мороз не останавливали его. Надо было претерпеть — он претерпевал, надо было снести поругание — он терпеливо сносил ради Христа Спасителя. И увеличивал и увеличивал семью северных христиан. Проповедь его до такой степени захватывала иных лопарей, что они отрекались от мира и давали обет уйти навсегда в обитель, как только она будет отстроена. Поступали пожертвования, скудные и щедрые, Митрофан передавал их на строящийся храм, ничего не оставляя себе — "нищему ради Христа". Таким образом, пока обитель созидалась, она уже владела землями, озерами, оленями. Были уже и денежные средства.Близ строящегося при устье Печенги храма во имя Святой Живоначальной Троицы Митрофан срубил себе келейку. Здесь, в убогой обстановке, он проводил часы в молитве и поучал всех, кто являлся к нему за советом, или оказывал помощь. Здесь он, оставшись наедине с собою, предавался размышлениям о судьбе основанной им обители. И не раз, может быть, омрачалось чистое чело его, когда сквозь тьму грядущего вырисовывалась кровавая ночь под Рождество Христово 1589 года. Он провидел эту ночь, провидел, что многие в его обители "падут под острием меча" и в то же время знал, что Всесильный Бог восстановит обитель. И не скорбел ли он в своей убогой келие, прозорливый?Между тем край, до сего времени дикий, пустынный, безжизненный, принимал уже новый вид. "Благодатию Божиею, — как сказал преподобный Максим Грек, — многие иноверные обратились в православную веру. Прежде того они жили, как звери в пустынях, пещерах и расселинах, не имея ни храма, ни необходимого для жизни, питаясь зверями, птицами, морскими рыбами, и кто что ловил, тем и торговал. А теперь православие распространилось до Варгава, устроен монастырь и собралось большое братство иноков на Печенге, близ моря".Сам Митрофан являл собою как бы солнце этой убогой страны. Кроткий, самоотверженный труженик, он сиял нравственною чистотою и смирением. Святость жизни и сила его верующей души были настолько велики, что дикие звери безмолвно повиновались его слову. Однажды, замесив хлеб, он вышел из келии, в которую затем на запах забрел медведь и стал есть находившееся в квашне тесто. Возвратившись и увидев медведя, Митрофан сказал ему: "Иисус Христос, Сын Божий, Бог мой, повелевает тебе выйти из келии и стоять смирно". Медведь вышел и стал у ног преподобного, а Митрофан, взяв ветвь, начал хлестать ею зверя, говоря при этом: "Во имя Христово даю ти многие раны, яко грешному" (см.: Иеромонах Никодим. "Преподобный Трифон, просветитель лопарей"). Наказав зверя и запретив ему впредь подходить к обители, старец отпустил его на волю. С того времени медведи никогда никакого вреда не причиняли ни оленям, ни другим животным за монастырем записанным.В бытность мою (автора повести — Ред.) в Печенгском монастыре в 1901 году, я спросил у отца казначея, заходят ли теперь медведи в обитель.Монах даже обиделся:— Как же они могут заходить, если преподобный не приказал. Лисицы иногда посещают, волк забегал, выл, а медведям нельзя ходить.Впрочем, говорили, в недавнее время, когда решено было восстановить монастырь на прежнем месте, в колонии Баркино неожиданно появились медведи. Предложили власти колонистам переселиться на другое место, те отказались; им в другой раз предложили — опять не желают; тогда медведи собрались из разных мест и давай допекать упрямых. У одного колониста корову задерут, у другого ягненка утащат, — так и выжили. И опять ушли неведомо куда.Построен был наконец храм во имя Святой Живоначальной Троицы. Но прошло три года, прежде чем освятили его. То и дело Митрофан наведывался в Колу: не прибыл ли иерей по указу новгородского владыки. Иерей не приезжал. Наступил 1532 год. Просинец (январь) преломился уже, а все нет да нет священника. Наконец, почти перед самым сеченем (февралем) Митрофан, придя в Колу, встретил там иеромонаха Илию. Низко поклонившись ему, он стал звать его на Печенгу, говоря, что вот уже три года прошли, как там построен храм, и стоит он неосвященный, и новоначальные христиане тщетно ждут церковного торжества. Илия отправился с Митрофаном на Печенгу и 1 февраля освятил церковь, крестил живших в общине лопарей, а самого Митрофана постриг в монашество с именем Трифон.Так было положено начало Печенгской обители, значение которой для Русского Севера неизмеримо велико. Не выразить словами то, что сделал пришедший из Торжка подвижник. Для этой оценки немощен наш язык. Историки дальней обители многое уже сказали о благотворном влиянии на развитие народов Севера духовной и культурно-просветительской деятельности преподобного Трифона. Как ни бедна была, значительными событиями история Печенгской обители, тем не менее она успешно послужила на пользу родной земли.Созидая Печенгскую обитель, преподобный Трифон полагал твердое основание и опору для распространения православия на Кольском полуострове. Крестив лопарей, преподобный ввел этот народ в лоно Православной Церкви, а основанная им обитель за все время своего существования была им как бы матерью, о чем красноречиво говорит царская грамота 1607 г. на имя игумена Ефрема: "Монастырь Живоначальной Троицы стал в лопи дикой для крещения лопского. А приходят в тот монастырь лопяне и ненцы, крестятся и стригутся многие нужные люди, и коли голод бывает, то приходят к ним кормиться многие люди". Обитель была источником света Христова и питательницею для обездоленных. А то, что лопари и доныне все православные, хотя они легко могли подпасть под влияние католицизма и протестантизма, и свято чтут память преподобного Трифона, ясно говорит, что Печенгский монастырь достойно продолжил дело своего основателя.По свидетельству историка, когда преподобный Трифон основал на Печенге свою обитель, нашлось много желающих потрудиться там под его руководством, так что к концу его жизни число монастырской братии возросло до 100 человек. Известно, что во все века, начиная с принятия христианства на Руси, пустыня с неудержимою силою влечет к себе благочестивые души, ищущие спасения и равноангельского жития. И не дивно: человеку, удрученному житейскими скорбями и невзгодами, уловляемому сетью мирских соблазнов и искушений, волнуемому греховными помыслами, вожделениями и страстями, как слабому и скорбному духом грешнику, желающему обрести мир с собственною совестью и милость от небесного Судии и Мздовоздателя, пустыня — тихая, желанная пристань, куда удаляются люди, по выражению псалмопевца, чаях Бога, спасающего мя от малодушия и от бури.Нельзя указать более пригодного места для монашеских подвигов покаяния и поста, терпения и самоотвержения, и в то же время для развития и укрепления в себе дара молитвы, возвышающейся до пламенного рвения немолчно славить Бога во псалмах и песнях духовных, в молитвах и славословиях черпая для себя утешение мирное, светлое, радостное настроение духа и обновленные силы для благочестивой жизни.После всего сказанного понятны становятся слова глубоко поучительного церковного песнопения: Пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира сущим суетного кроме. Вот почему древние отцы, а вслед за ними преподобный Трифон, избирали для своих иноческих трудов и для устроения обителей места уединения, удаленные от суеты и треволнений мира. Вот почему преимущественно такие монастыри прославились и славятся строгой иноческой жизнью, умиляющим дух стройным, благолепным церковным чином и служением, многими и долгими молитвами за живущих и умерших. Таковы монастыри Святой Горы Афонской, а у нас в России — Валаамский, Соловецкий и другие.Многое сказанное о Печенегской обители, однако не проясняет всецело ее значения. Будущее дополнит трудами новых историков то, что сделали прежние бытописатели северной святыни.Итак, 1 февраля 1532 года в "предгорчайшей пустыне" состоялось событие, подобного которому этот край не ведал: новые христиане с умилением молились Богу в храме пред иконами святых, лики которых озарялись возжженными свечами. Кадильный дым возносился, наполняя храм благоуханием. И аропат ладана, казалось, проникая в души новообращенных лопарей, вытеснял из них память о годах языческого существования. Митрофан, теперь уже инок Трифон, пел и читал в храме и своим примером благочестия увлекал всех. Сам вид его вдохновлял обращенных, каждый чувствовал себя исполненным каким-то особенным, неизведанным до сего времени счастьем. Трифон ликовал, может быть, больше всех. И как было не ликовать ему, если сбылось наконец то, к чему он так стремился, если сбылась мечта его юношеских лет и свет христианства озарил десятки человеческих душ! Север осиян! Север пробужден! Мрак язычества рассеивается! Над тундрой звучит святое имя — Христос! Разрушены жертвенники кебунов: одни из них где-то затаились, посрамленные, другие, узрев всю ложь своего учения, прониклись верой в Господа. Теперь громче плача белых чаек, громче шума океанских волн над тундрой звучит хвала и благодарение Царю царей, Владыке неба и земли. Точно сквозь пологи туч, распахнув их края, солнце выглянуло и согрело землю, и осветило горы, и возрадовались души людские. Отныне уже не царить мраку! Прошлое не возвращается. Свет Истины, воссияв у печенегского устья, разольется по всему великому северному краю, и ничто не заглушит благовеста печенгской монастырской звонницы…Если Митрофан был еще как-то связан с миром, то Трифон стал чужим для него. Иноку чужды все мирские блага, радости и невзгоды. Он живет духом в Боге, всецело угождая Ему. Трифоном овладело одно желание – устроить на Печенге обитель, чтобы она изливала свой неугасимый свет на тундру, всегда являясь днем, победившим мрак языческой ночи. Считая себя не равным, и уж не бОльшим среди других, но последним и меньшим, смиренный инок наметил и будущего игумена, настоятеля обители. Но если явилась надобность в игумене, значит, были и иноки? Да, были.После принятия крещения лопари, побуждаемые своим внутренним голосом, один за другим несли в дар храму многое, если и не все, из того, что имели: приводились к священным теперь для них стенам оленьи стада, дарились озера и реки, богатые рыбой, жертвовались деньги. Словом, лопари не жалели ничего, да и как могли жалеть, если самих себя отдавали на служение Богу: тотчас по крещению многие из них приняли монашество. Ильмаринен был пострижен с именем Петр, ибо, уверовав, твердо стоял в вере и умел других убедить отречься от заблуждений и склониться под сень Православия. Вступив в число братии, Ильмаринен отдал ей все, чем владел.Трифон, принимая дары от жертвователей, объяснял им, что всякое даяние высоко у Бога, и положил поминать всех благотворителей о здравии, а в случае кончины имена заносить в синодик и поминать за упокой.Оставалось избрать игумена.Братия, само собой разумеется, просила подвижника и апостола Севера принять на себя управление обителью, но Трифон отказывался.Его стали умолять.Он тогда сказал:— Мне ли, грешному и худшему из вас, управлять вами!— Желаем, Трифоне, чтобы ты управлял нами! — отвечали все.— Нет, трижды нет, братие, — ответил он твердым голосом. — Недостоин я править, это выше моей меры.— Кому же тогда игуменствовать?— Сей достоин.И смиренный инок указал на своего ученика Гурия:— Гурий да будет начальником вашим.Никакие просьбы и мольбы не могли повлиять на Трифона. Он оставался непреклонным в своем решении быть простым иноком. Таким образом безвестному дотоле Гурию суждено было сделаться первым игуменом далекой северной обители, весть о которой вскоре разнеслась по всему Русскому государству. В обителях православных пошла молва о новой святыне. Имя ее основателя, Трифона, уже давно стало известным даже в глухих уголках, благодаря тому что калИки перехожие и чернецы, странствуя по отечеству, заходили и в холодную, то есть северную, даль. Они и разносили по городам и весям славу о подвижнике. Среди этих калИк и чернецов бывали и такие умудренные годами старцы, которые помнили еще Трифона юношей, когда он певал на клиросе в торжковском храме. У таких в сказаниях недостатка не было.Из всех обителей самая ближняя к Печенгской — Соловки. До них скорее всего и доходили известия от устья Печенги. Когда был освящен храм во имя Святой Троицы, взоры соловецкой братии обратились к новой обители, многих стал привлекать к себе величавый своей добродетелью образ Трифона. Одни из соловецких монахов отправились на поклонение новой северной святыне, другие — затем, чтобы навсегда поселиться в "Печенге". В числе последних был иеродиакон Феодорит. Его благочестивая душа искала более сурового, чем Соловки, убежища, ей хотелось еще более строгих подвигов. Феодорит желал переменить Соловки на Печенгу еще и потому, что она нуждалась в устройстве, и каждый грамотный инок был для нее особенно ценен, так как возникла надобность в переводе молитв и священных книг на родной для лопарей язык. А иеродиакон был не только иноком высокой подвижнической жизни, но и грамотным, начитанным монахом. Пребывание в Соловках научило его языку северян. Феодорит испросил благословение у своего игумена и удалился на Печенгу. С радостью принял его Трифон, вдвоем они принялись за перевод церковных книг.В то же время со всей Руси стали стекаться в Печенгскую обитель калИки, богомольцы, чернецы. Впервые над диким простором лопарской тундры послышалось пение духовных стихов, стройное, проникновенное пение. И печенгская братия, и просто лопари-христиане внимали ему со сладостным замиранием сердца. В промежутках между церковными службами калИки и чернецы захожие садились вряд или вкруг и пели. Сердце радостно трепетало от такого пения. Ухо слушателя не хотело расставаться со словами, которые, однако, замирали, чтобы уступить место другим:Любимая моя мати,Прекрасная пустыня!Ты приими меня, пустыня,Яко мати свое чадо,Научи меня, пустыня,Волю Божию творити,Приведи меня, пустыня,В Небесное Царство!Разве пустыня лучше мирского жития? Разве "мир" не приведет в Небесное Царство? Или, кроме как в пустыне, нельзя уж и спастись? Трудно на земле спастись среди людей, которые уклонились от Истины. Кривда осталась на земле. И царит она, хоть и сказано:Кто будет кривдой жить,Тот отчаянный от Господа:Та душа не наследуетСебе Царства Небесного;А кто будет правдой жить,Тот причаянный ко Господу:Та душа и наследуетСебе Царство Небесное.Да, не живет человеческий род по заповедям Господним, а меж тем с каждым днем, с каждым часом все приближается и приближается Суд Божий. Гляди, уж и скоро, пели калИки, Архангел Михаил вострубит:Первый раз он вострубит —И души в телеса войдут;Второй раз он вострубит —От гробов мертвы встают;И третий раз вострубит —Все на Суд Божий пойдут.Все на Суд Божий пойдут и придут. И что должны будут приять те, кому скажет Праведный Судия:Вы воли Господней не творили,За крест, за молитву не стояли,Вы нищую братию обижали,Вы друг друга не любили,Заповеди Божии преступали:Меня, Христа, не посетили,Вы нагого не одели,Вы босого не обули,Вы голодного не накормили,Жаждущего не напоили.Что должны такие приять? Что приимут? Что? Зато легко будет нищей братии, потому что она в земной юдоли имя Христово носила. Лазарь спасется, ибо убог был и болезнями угнетаем. Алексей, человек Божий, будет возвеличен там — в надзвездной стороне, так как на земле был нищим. В худую ризу облачился, роздал все свое достояние неимущим, сам сделался нищим, дабы лучше, усерднее Богу потрудиться.КалИки приходили и уходили, но некоторые чернецы, добравшись до Печенги, просили Трифона благословить их на иночество в его монастырь. И, получив благословение, оставались, расставшись с недавним прошлым, променяв благодатный юг, с его благоухающими степями, синими задумчивыми ночами и красотами, на угрюмый Север. Из шумных городов с горделивыми палатами и хоромами, с величественными храмами, из городов, где все ласкает глаз и казалось бы, радует душу, — и оттуда уходили в холодную даль, в бедную обитель.Она, как мать детей, всех принимала приветливо, тепло. Являлись труждающиеся, обремененные, ищущие успокоения душевного, и "Печенга" утешала их. Число братии все возрастало. Трифон был подобно светочу для них. Он укреплял одних, наставлял других, служил примером истинного подвижничества для третьих. И продолжал проповедь, уходя в тундру к язычникам-лопарям.Наступали тяжелые времена.Голод начался на Севере, охватив весь край. Морозы, стоявшие в течение нескольких лет, побивали посевы. Лапландия и смежные с нею места должны были погибнуть. Населению грозило вымирание! И вот чуткий к чужим бедам Трифон, чтобы спасти лопарей от очевидной гибели, отправился за сбором подаяний в Новгородскую волость. С ним несколько иноков, в числе которых, разумеется, и Петр, бывший Ильмаринен.Отслужив молебен, Трифон и его спутники попрощались с остающимися в обители и двинулись в путь. Выезжали они из Лапландии в виде нищих — смиренно. Любовью к бедствующему брату горели их души, и эта святая любовь придавала им силы и делала тяжелый путь легким. Вновь Новгородская волость раскрывает перед ними врата. "Ужель я опять увижу Великий Новый город?" — думал Петр, и им овладевала радость. Спутникам, которые еще не видали вечевого города, он рассказывал о нем с восторгом. Трифон разговаривал мало — он как будто весь ушел в себя, моля Бога об умягчении сердец имущих. И в голове его теснились воспоминания из прочитанного. Ему вспоминался Иосиф, который насытил целый Египет, когда эту страну поразил голод.Первым городом, встретившимся им на пути, был Великий Устюг.

Любовь к ближнему

В то время, которое описываем мы, Устюг цвел. К нему съезжались "гости заморские", привозили они свои товары, а увозили за сине море местные. Город богател, и так как этому способствовали иноземные купцы, то они пользовались особенным почетом и уважением устюжан. Для них город отвел особое место: в Немчиновом ручье возникла слобода.Трифон знал, что русские купцы отличаются добротою и, раз дело касается братской помощи, откликнутся на нужду. Притом, голод ведь грозит тем самым лопарям, с которыми им, устюжанам, приходится вести торговые дела спокон веку. Лопари — народ честный. Не помочь им — значит лишиться навсегда хороших людей и прервать сношения с теми, кем нельзя не дорожить. Трифон надеялся немедля отослать все собранное в Устюге на Север для раздачи нуждающимся. И он не ошибся в своих видах на устюжан.Действительно, на помощь северянам по его зову откликались не только купцы — русские и "немчины", а вообще горожане, у которых что-либо имелось."С миру по нитке — голому рубаха". Так и здесь. Собралось пожертвований всякого рода столько, что можно было отослать с ними двух иноков, дав им оленей. И Трифон благословил их ан обратный путь, сказав как распределить пожертвования, присовокупив утешение, чтобы несчастные не отчаивались, а, уповая на милосердие Божие, ожидали следующих его, Трифона, посланцев.Иноки уехали на Печенгу, а Трифон с оставшимися, возблагодарив Бога за все, покинул Устюг и пошел в глубь Новгородской воласти, не минуя по пути ни одного городка, ни одной деревни.Всякое даяние благо. И ради него он стучался в каждую избу, в каждые палаты, в каждую лавку.— Подайте, милостивии, Христа ради, — звучали голоса сборщиков, — Хри-иста ра-ади!..И не оставалась равнодушной к чужому горю душа русского человека.Восемь лет странствовал Трифон, собирая пожертвования, и в течение этого времени он обошел, конечно, всю Новгородскую волость из конца в конец. Кажется, не было такого уголка, куда бы не заглянул он и где бы не прозвучал его голос, взывающий к помощи.После холодной зимы наступала весна красна. На полях рыхлел и темнел снег, еще недавно отливавший серебром, и, понемногу тая, открывал проталины, на которых торопился вырасти первый цветок — подснежник. Над пробуждающимися от зимнего сна полями жаворонки пели славу Творцу. Солнце с каждым восходом своим все теплее дышало, все усерднее согревало землю. Зарождались и стремились в бурные реки ручьи, одевались в зелень леса, возвращались из-за синя моря пташки-щебетуньи — все они говорили каждый по-своему, все спешили возвестить о том, что пришла весна.Трифон и его спутники видели пробуждение природы. Солнце ласкало их своими горячими лучами, бодрило и наполняло души их новыми надеждами на человеческое сострадание и отзывчивость. Дышалось легко на лоне матери-природы. А мать-природа одевалась все наряднее. Май наступил. Встретили его приход сорок сороков птичьих, встретили песнями бойкими, песнями звонкими. Что ни день, то краше поля, луга и леса, звонче птичья многоголосица. Наконец покрылись поля цветочным ковром. Ярок, пестр он. Ароматен, как миро. На лугах точно изумруд кто разметал. Глядишь не наглядишься, не налюбуешься. Свежая, сочная трава... То-то любо скотинушке! Егорий отомкнул росу, и с того дня апрельского искрится она, роса, на траве луговой — чистая-чистая, как слеза младенца. И сверкает она алмазом, когда месяц взойдет над землей и осветит спящий мир. Хорошо! Хорошо! Дышит грудь луговым воздухом, будто бальзам пьет. И крепнут силы, крепнут, крепнут...За весной вслед идет лето с зорями ясными. От зари до зари вдосталь наработаешься. Рано солнце всходит, поздно закатывается. Сумеркам негде сгуститься, гонит их мрачные тени солнышко-ведрышко. И рано утром, и днем, и вечером, и ночью светло. В чаще зеленых лесов томно кукует кукушка, соловей, птичка-невеличка, сидя у гнезда своей серой подружки, распевает всю ночь напролет. На болотах, на озерах стон стоит от переклички уток, куликов, бекасов. Серый зайка по лесу мчится, медведь дозором обходит лесные заросли, волк-бирюк рыскает, ища, где бы поживиться чем-нибудь. А из травы выглядывают разные ягоды, грибы гнездятся семьями. Зреет хлеб на полях. Как море, колышется нива. Крестьяне "страдают" около своих полей. Думы беспокоят тружеников, из года в год одни и те же думы: что-то даст нива? Каков будет урожай? Не побил бы град посевов, морозы не отняли бы у них — страждующих — хлеб.Летним утром или вечером, проходя мимо посевов в деревню, боярскую усадьбу или ближайший город, Трифон благословлял труды крестьян и молил Творца, да не разрушит Он скромных надежд и упований бедняков! Крестьяне... Не определяет ли это слово людей, несущих крест? В самом деле, их ли жизнь отрадна и красна? До поту зарабатывают они свой скудный хлеб, да и тот, случается, отнимает у них стихия или хищники вроде саранчи, жучков, мышей... "Боже, не остави их", — говорил Трифон. Лето вспыхнуло и уже бледнеет. Солнце ровно бы на убыль идет, дни становятся короче. Сумерки стали ложиться на землю, миновали белые ночи. Уже рано смеркается и поздно рассветает. Солнце дольше прячется на небе. Утреничками за лицо пощипывает. Где стояли лужицы, там, глядишь, уж лежат словно бы стеклышки. Свертываются листья на деревьях, и мало-помалу теряют они свой зеленый наряд. Упавшие листья под ногами шелестят. Заходили в поднебесье тучи, тяжелые, мрачные, словно свинцом налитые.На осень переходит...Грязным проселком вечером шли два человека. Оба были в убогих одеждах и мало похожи друг на друга. Один повыше ростом, другой пониже. У первого, немного сутуловатого, изогнутый нос и длинная борода, побитая насквозь сединою, большой открытый лоб. Это Трифон. У второго борода короче и седина только начинает серебрить волосы. Это Петр, Ильмаринен. Впереди на изволоке показалась деревня. Высокие избы выстроились в два ряда, образовав улицу, по которой уныло бродит скот. Полчаса спустя Трифон и его спутник были уже на деревенской улице и стучались в окно первой избы. Вышел старик из сеней и долго всматривался в прохожих.— Кто будете? — спросил он их.Трифон отвечал:— Мы люди странные. Пришли, Христа ради, от самого моря Студеного. Посетил лютый голод горький наш край, оттого и пришлось идти да собирать милостыню.Старик вздохнул.— Ин, пойдем в избу, — сказал он, — пойдем. Дело к ночи, не на улице ж вам ночевать. Холодно, чай. Не летечко уже, когда на травке, под Божиим небом, всюду постель готова.Трифон и Петр направились за стариком, благодаря его.А старик на ходу говорил:— Как не приютить и не согреть перехожих людей! Как отказать вам в приветливом слове ежели Сам Бог явился Аврааму в образе трех странников у дуба Мамврийского! А, может быть, ваш приход принесет с собою облегчение и нам в нашем горе. За странным-то, сказывают, Сам Господь шествует.— Какое горе тебя посетило, добрый человек? — живо спросил Трифон.Старик тяжело вздохнул.— Внучек мой помирает, — отвечал он. — Какой ласковый да работящий был, а теперь лежит на полатях, чисто полымем пышет. Охватило, чай, его, распаленного, ветром. Знать, вышел из теплой избы на двор, не прикрывшись овчиной, вот и поплатился.И старик заплакал.Трифон и Петр вошли в избу. Она была довольно просторная, но темная, так как оконца уже не пропускали света, а лучина, хоть и ярко горела, да слишком и коптела. Немногочисленная семья старика сидела за столом и доедала не ахти какой разносольный ужин; с полатей доносится стон больного человека. Он и стонал, и охал, и временами просил воды. Утирая слезы, немолодая женщина, дочь старика, подавала ему берестяную кружку и говорила при этом:— Господи, помилуй! На-ко, выпей, Иванушка!Введя странников, старик вымолвил, обращаясь к своим:— Вот, родненькие, я приютил двоих каликушек. Не гнушайтесь ими, а накормите, напоите их, чем Бог послал. Садитесь, люди странные. Садитесь, богоданные. Не осудите наше убожество.Трифон и Петр, отвечая на поклоны и приветствия, отвесили хозяевам по низкому поклону.Трифон сказал:— Мир дому сему! Пошли Господь Свою отраду вам, дай вам доброе здоровье...— Ох, старичок, — со слезами в голосе заговорила женщина, подавая хворому Иванушке питье, — прогневали, видно, мы Царя Небесного, ну-тка, какое попущение — свалился работничек наш. Слышь, стонет-то! Ах-ти, мой бедный Иванушка, ах, дитятко мое ласковое!..Женщина заголосила. Ее стали успокаивать, уговаривать, чтоб не тревожила своими причитаниями больного, который еще невесть что подумает. Она успокоилась. Хозяева стали потчевать гостей, но Трифон сказал:— Не надлежит ли сперва совершить великое, потом уж сесть за стол?— Да вы ж, чай, проголодались? — возразил старик. — Сколько времени шли-то до нас, небось, не час и не два?— Много больше, — поправил его Петр.— Ну, то-то вот, — покачал головою старик. — А вблизи ни деревень, ни выселок нету. Голода негде было заморить. Садитесь-ка, да похлебайте водицы с лучком. Хлеб-от недавно печен, хо-ороший. Можно, ежели вы пьете, и квасу достать с погребицы. Эй, Настя, сбегай-ка на погребицу...— Благодарим, благодарим, — удерживая побежавшую было девушку, сказал Трифон, — по нас и хлеба с водою и луком довольно. Хлеб да вода — самая хорошая еда, самая здоровая...— Квас то сытнее...— Не хлебом единым жив человек, — возразил старику Трифон и добавил: — Итак, помолимся, братья и сестры, Господу Богу. Может, дойдет наша молитва до Престола Всевышнего и Он, Всемогущий, Всемилостивый, исцелит болящего.— Помолимся, помолимся! — отвечали с готовностью все находившиеся в избе в один голос.Трифон, Петр и семья старика стали молиться. Они молились долго и горячо. Наконец, молитва окончена, и дорогие гости сели за стол. Накормив странников хозяева уложили их спать, започивали и сами. Все затихло в избе. Только сверчок чирикал где-то за печкою, да время от времени охал на полатях Иванушка. Со вторым петухом притих и он. Забылся во сне. Рассвет робко занялся на востоке, а уж в избе поднялись. Мать подошла к Иванушке.— Ну, что, жалкой? — спрашивает, а у самой сердце бьется-бьется.Иванушка улыбнулся.— Полегчало за ночь, мамонька. Не горю, как с вечера. Отлегло, отлегло...— Слава Тебе, Господи! — перекрестилась мать.В семье все повеселели. Дошла молитва до Престола Всевышнего, и призрел Он, Всемогущий и Всемилостивый, на грешных рабов Своих! Все благодарят Трифона, все преисполняются глубоким чувством уважения и почтения к страннику-старцу и его спутнику. Между тем Трифон подходит к Иванушке, благословляет его и говорит: "Не отчаивайся, Иванушка, отчаяние — великий грех. Моли Бога, и Он подаст тебе здоровье. Живи по правде, по заповедям Христовым. Кто живет в Боге, тому легко жить, и жить, и умирать. Лучше, говоришь, тебе, полегчало. Так Господь хотел — Он милостив. Бог даст, к вечеру с полатей подымешься, а потом оправишься и вновь за честный труд примешься. Бог труды любит".И всех утешал старец. Благословляемый, напутствуемый добрыми пожеланиями хозяев, вышел он вместе с Петром из избы и пошел по деревне. А деревня вся знала уже о приходе странников, людей Божиих, и слышала, что по молитве их стало легче угасавшему было Иванушке. Поэтому всюду их встречали приветливо, и умножалось число даров в пользу голодающих лопарей. Трифон с Петром пошли далее, в соседнее селение. Оттуда вернулись к своим, оставшимся ради сбора в ближнем городке. Передав инокам пожертвования, Трифон отправил их на Север. Был уже седьмой год на исходе с тех пор, как они ушли из Печенги. Еще год странствовать.Переходя из города в город, из села в село, не обходил Трифон и боярских хором, в которых доводилось ему и утешать скорбных, и исцелять больных, и быть советником в важных вопросах.Не запирались двери палат перед нищенствующими. Смело входили они на боярский двор. Челядь докладывала господам и вслед затем вводила "Божьих людей" в боярские хоромы. Случалось, что сам боярин первый замечал сирых гостей, и, не дожидаясь холопьего доклада, звал странников в жилище, где кормил, поил их и беседовал целыми часами подряд. А то проходили странники прямо в светлицу боярыни, и там-то уж рассказам конца не бывало. Замкнутые в четырех стенах, боярыни-то, случалось и боярышни, отводили душу в занимательных беседах со много видавшими на своем веку странниками.Трифон, впрочем, не был похож на других странников и калИк перехожих. Он мало говорил и лишь о том, что заставило его странствовать по Новгородской земле. Он сказывал о лопарях, об обители, осиявшей дальний Север, о первых печенгских иноках, о том, наконец, что не иссякла Русь добрыми делами. Сдержанность, серьезность придавали его словам особенную значимость, а истинно подвижническая жизнь свидетельствовала о величии старца.В боярских домах пожертвования в пользу лопарей текли обильно.

ВидЕние Грозного

Восемь лет миновали. Трифон возвратился на Печенгу. Благодетеля своего и избавителя от голодной смерти-лопари и печенгские иноки встретили радостно. Обитель устроена. Но неспокоен еще Трифон. Не дает ему покоя мысль, что в будущем обитель может подвергаться всяким напастям со стороны властей. Оградить Печенгский монастырь от этих случайностей становится заветною мечтою апостола далекого Севера. Это последнее, что надо сделать для обители. Конечно, придется в третий раз покинуть тундру, но разве можно останавливаться перед трудностью путешествия, когда дело касается святыни, когда необходимо укрепить ее благосостояние? Кто-нибудь другой, но не Трифон, может ставить собственные удобства выше братских, выше благополучия обители и тех, кто удалился в нее от мирской суеты. Отложить путешествие Трифон также не может. Куда же надобно отправляться ему? Кто может оградить обитель от случайностей на вечные времена? Надобно идти в Москву. Царское слово — только оно и в силах оградить.Шел 1573 год.Трифон в это время был уже 78-летним старцем. Преклонные лета не давали возможности откладывать на завтра то, что можно было сделать сегодня. Болезни подкрались давно уже и могли уложить его на смертный одр, так что пришлось бы расстаться с мыслью об исполнении заветной мечты. Трифон глядел вперед, стараясь предусмотреть неприятное и предохранить от этого новую обитель. Медлить нельзя, говорил он себе, надо идти в Москву. Надо, надо. Надо просить царя оградить святыню от бед, хотя бы и мимолетных, и малых. Царское слово — закон. Царское слово — вернейший и надежнейший оплот. Это щит, которого не пробить никакой стреле произвола и насилия. Царь благочестив, думал инок. Благочестие — опора его. И наша. Царь щедр на дары обителям, сознавая, что иноки — истинные молитвенники об оставлении людских грехов вольных и невольных. Правда, и до северной тундры доходили слухи, будто переменился царь Иоанн Васильевич. Омрачилось чело его. Сдвинулись брови сурово, и взгляд его царский не изливает более той доброты, как при покойной царице Анастасии. Грозен стал Иоанн. Но для кого грозен, и то сказать? Ведь для мирян. Для бояр, для народа для кого угодно, только не для монаха.Монах не от мира сего, лукавого, греховного, суетного. Иноческий чин — что ангельский. Отголоски земных страстей не долетают до честной обители. Она, словно небо, далека земли… И Грозный милостив к инокам. С ними он как равный с равными... Если же и прогневается на него, Трифона, так ведь царский гнев как бы отцовский. А отец рассердится на сына, да скоро и смилуется. Свое чадо-то, свое родное. Впрочем, за что ж на него, Трифона, и прогневаться царю? Нищ он и убог, криво не мыслит и таким возжелал быть, что среди равных стал меньшим. Мог бы быть господином, а он для всех слуга. И к царю Грозному вот теперь собрался не ради того, чтобы ходатайствовать о привилегиях для себя, а о покровительстве для ближних своих, для тех, кто переживет его, и для будущих, будущих иноков. А ему, семидесятивосьмилетнему старцу, много ли надо? У него все есть, что может иметь смиренный инок: келия, кусок черствого хлеба, кружка воды, убогая постель, а над нею изображение распятого Спасителя. Это все — и сверх этого ничего не надо. Ничего, ничего. Все помыслы инока сводятся к подвигу, посту и молитве. В них смысл монашеского существования. Они — ключи к вратам Царствия Небесного. Но для обители требуется гораздо большее. Обитель ведь целый мир, великий мир, которому необходима прочная основа для благополучия и процветания.И Трифон идет в Москву. С ним — настоятель Соловецкого монастыря.Москва времен Иоанна Грозного во многом изменилась в сравнении с тем, какою была до XVI столетия: она и приукрасилась храмами, и обстроилась домами. Однако о красоте "царствующего града" еще рано говорить. Царствование Иоанна Грозного, по словам историка И.М. Снегирева, не ознаменовано успехами в гражданской архитектуре, которой более покровительствовал Борис Годунов. Войны, пожары, моровое поветрие, многие опалы на бояр и на земщину, частое отсутствие царя в столице были причинами того, что от его времени осталось мало памятников гражданского зодчества, в то время как Борис Годунов (пользуюсь языком Никоновой летописи) "Москву, яко некую невесту, преизрядною лепотою украси и величества ради и красоты проименова Царь-град".Воитель Иоанн Грозный уделял внимание литейному делу. При нем было отлито много колоколов и пушек, в том числе знаменитый дробовик "Царь-пушка". А так как русский человек без Бога ни до порога, то Иоанн Васильевич заботился и о построении церквей и о их благолепии. В ряду наиболее известных — величественный храм Василия Блаженного, что близ Кремля, и Китайгородские соборы. Церковные маковки поднялись над Москвой.Царь Иоанн обратил внимание и на церковную живопись. В дальнем Сольвычегодске возникает новая живописная школа, которую создают знаменитые Строгановы — "строгановский пошиб отличается точностью обрисовки, тщательностью отделки мелочей и доличного, разнообразием в лицах, яркостью красок и, наконец, золотою иконописью". Но Строгановы — что! В самой Москве появляются такие изографы, как Феодор Ухтомский, Феодор Едикеев, Дионисий Изограф. Святители-митрополиты занимаются иконописным делом, возвышая его своим саном.Новым повеяло. Устами владык и царя "Стоглав" предписывает: "с превеликим тщанием писать образ Господа нашего Иисуса Христа и Пречистую Богоматерь, и святых пророков, апостолов, священномучеников и мучениц, и преподобных жен, и святителей, и преподобных отцов, по образу и подобию, по существу, смотря на образ древних живописцев, и знаменовать с добрых образов, а святителям таковых живописцев беречь и почитать паче простых человек. Чтобы святые и честные иконы и бытейское письмо были не на соблазн миру, но во утверждение православию, и в просвещение и умиление! От самопомышления и своими догадками Божества не описывать!"Какие споры велись по поводу иконного писания! Сам Иоанн Грозный стоит на страже Святой Церкви и упорно отклоняет все, что противно духу православия.Помимо церквей, Москва не отличалась ни пестротой, ни особенным разнообразием или красотою зданий. Путешественники-иностранцы сравнивали ее по величине с главнейшими городами Западной Европы, но дальше этого сравнение не шло. Улицы составлялись преимущественно из деревянных домов и домишек. Точнее, это были брусяные избы. Печь в них заменялась очагом, освещение было лучинное. Избы крыли соломою. Окна реже были слюдяные, чаще слюду заменяли бычий пузырь и намазанный маслом холст. Через низкие двери москвичи входили в сени, не забывая при этом пригнуться; из сеней лесенка вела вниз в амбар, где сберегалось всякое добро, над которым находилось жилище. Уютом отличались только дома зажиточных москвичей. Мостовых и в помине не было. Летом на улицах росла трава, а зимою лежали снежные горы. Дом от дома, изба от избы отделялись или плетнем, возле которого росла всякая сорная трава, или фруктовыми садами, где летом щебетали птички. Выделялся лишь царский дворец. Все, что изобретал и изобрел уже человеческий ум в области зодчества, всякие вычурности и украшения не могли не коснуться царского дворца.Утро.Успеньев день.Солнце поднявшись над городом, золотило Москву, играя своими лучами на маковках церквей, на кровлях домов, и красило день догорающего лета. Колокольный звон повис над городом. От густых, гулких звуков вздрагивал воздух.Окруженный боярами, царь Иоанн Грозный шествовал в Успенский собор к обедне. Малюта Скуратов, Басманов, Вяземский — все любимцы покорителя Казанского и Астраханского царств — плотным кольцом окружили его. Глаз не спускали с Иоанна. А он шел, сдвинув густые брови и наклонив несколько вперед голову, много переживший на своем веку. Было сурово царское лицо, на котором лежал отпечаток преждевременной старости. Продолговатый, заостренный нос придавал выражению лица только больше хмурости, как и редкая, короткая с сединой, борода.Царь был в драгоценном одеянии. На бармах (оплечье из золотой парчи со священными изображениями) сияло солнышко. Тяжело опираясь на посох, безмолвно взирая по сторонам, Иоанн шел, видимо, погруженный в раздумье, которое было чуть ли не постоянным его спутником и другом.Легкий, отрадный сон и спокойствие, красящее жизнь, были утрачены вслед за тем, как умерла царица Анастасия. Словно с нею ушло все, все хорошее, светлое, радостное, точно с нею вместе земля поглотила тепло и свет Иоанновой души.Никто не осмеливался сейчас прервать царского раздумья.Нервной, торопливой походкой шел царь.Вдруг он вздрогнул, в глазах его отразился не то испуг, не то удивление. Он остановился и торопливо произнес:— Кто вы?Никто, кроме царя, никого не видал. Опричники с изумлением смотрели на Иоанна. Кого-то видит он, к кому-то обращается с вопросом. К кому же? Кто эти неизвестные? Бояре озираются по сторонами. Все свои кругом. Ни одного пришельца таинственного. А царь между тем с кем-то разговаривает... Сон наяву. Впрямь — диво дивное.Малюта Скуратов было приблизился к Грозному.— Государь, — начал он.Но Грозный отстранил его посохом.Отойди, — отвечал он, — Малюта... дале дале…Кто вы? — повторил он прежний вопрос трепетным голосом.Окружающие пожимали плечами. Недоумение их росло. Все переглядывались между собой. Кто перед царем? Кто? Тени ли выходцев с того света, страшные, костлявые, ужасающие выражением своего лиц, или другие кто — незримые, лучезарные жители горних, райских высот?Перед Грозным стояли на пути два инока. От одного из них, у которого была длинная седая борода, исходили как бы лучи. Они стояли рядом. Их лица светились, глаза сияли кротостью. Ни утомления, ни страсти не было на их старческих лицах. Иноки низко поклонились царю.На вопрос, дважды повторенный: кто вы? — Грозный услышал:— Один из Соловецкого монастыря, другой — из Кольской округи, провозвестник проповеди Христовой лопарскому народу и устроитель церкви Живоначальной Троицы, что на реке Печенге, смиренный Трифон.И исчезли.Грозный подался всем телом вперед, словно хотел удержать старцев, но их уже не стало. На дряблых щеках царя вдруг вспыхнул румянец, тревожно горящими глазами обвел он окружавших его опричников и бояр; царь дрожал, как в лихорадке.— Вы видели? — спросил он с трепетом, ни к кому в отдельности не обращаясь.— Никого не видели, государь, — отвечали несколько голосов.— Но они стояли предо мной! — произнес Иоанн настойчивым голосом.Окружающие вопросительно глядели на него.Никто не осмеливался уже, подобно Скуратову, приблизиться к государю и спросить, кто они?И тайна покрыла встречу.Грозный вошел в Успенский собор под впечатлением только что происшедшего. Предаться молитве он не мог, не мог отрешиться от земного и воспарить мыслью к небесам, где нет страстей, откуда не доносятся до слуха царского ни слезы, ни стоны, ни жалобы, ни мольбы. Став в соборе на обычном для себя месте, царь хотел всем своим существом погрузиться в богослужение, и не мог. Он пробовал подпевать клиросу, повторять диаконские возгласы; он страшился как будто чудесной встречи с иноками, не зная, чего они хотят, зачем стали на его пути. Хотели просить о чем-то? Хорошо, если так. Но, может быть, затаили укор?Охваченный душевным трепетом царь терялся в догадках…

Царские милости

Тем временем как царь Иоанн сам не свой стоял в Успенском соборе, Трифон с настоятелем Соловецкого монастыря подходили к Москве. Великий путь был пройден. Усталость давала о себе знать, но оба подвижника не обращали на нее внимания. Как и Трифона, соловецкого настоятеля занимала одна мысль: что-то встретит их в Москве.А Москва все приближалась.Из-за зеленых лесов и садов выплывала она, подставляя солнцу кровли домов и церковные колокольни. Уже показался Кремль, опоясанный белыми стенами с зубчатыми башнями и стрельницами, уже словно шли навстречу инокам посады, над которыми сияли церковные кресты. Ближние вливались в дальние посады, укрепленные решетками и рогатками, обнесенные оградой из прочного дерева. Ворота, как темные пасти, зияли в них, вознося башни к лазури небес.— Вот она, Москва! — сказал Трифон и стал истово креститься, опустившись на колени. Спутник последовал его примеру.— Помоги нам, Всещедрый!— Вложи согласие в уста государевы!Иноки молились долго и пламенно. Праздничный благовест плыл к ним от города — малиновый, сладостный. Все колокола, сколько их было в городе, оглашали округу перезвоном и этот говор уносился за леса, за поля, за пригорки и таял на просторе, куда уже не долетал московский гул.Но хотя и приближался стольный град, однако идти до него надо было еще несколько часов, и не ранее, чем к вечеру, мог он принять гостей. Старые ноги не крылья: не очень-то быстро несут вперед.В виду города иноки присели отдохнуть на траве, уже начинавшей желтеть, на пригорке, где гнездился кустарник. Тонкая, прозрачная паутина тянулась от сучка к сучку орешника.У обоих иноков с собой челобитные. Заговорили о Москве. Все надежды на нее. Она одна вольна вознести дальнюю лопарскую обитель или оставить ее на произвол судьбы. Что-то Бог даст?— Смилуется надежа-государь, — говорил соловецкий настоятель.— Сердце царево в руке Божией, — говорил в ответ апостол Севера.— Любит он обители и печется о благе иноков своих…И повелась беседа о том, как щедро Грозный оделяет монастыри всем: и вкладами, и угодьями, и утварью. Ведает государь, что за монастырскими оградами, вдали от мирского суесловия, возносится пламенная молитва о его царском здравии и спасении в будущей жизни. Долго беседовали так далекие гости; отдохнув, опять побрели.День переливался в вечер, когда они достигли дальнего посада. Город принимал их в свои пределы.За посадом — прямо муравейник! Дом за домом, дом над домом, дом возле дома. Ближе посада, отделяясь от него глубоким рвом, тянулись, казалось, без конца в даль и ширь огороды, на которых еще краснела морковь, завивался горох, топорщилась репа. Раскидистая яблоня нависала над грядами, свешивая сочные яблоки, еще не успевшие очутиться на зубах у детворы, которая где-то шумела, а где — за плетнями не видать.Старый престарый огородник, увидя иноков, проходящих мимо, окликнул:— Здорово, Божии люди!На приветствие они отвечали поклоном.— Зашли бы ко мне в убогую горенку, богоданные! Чай, умаялись. Издалеча, знать, бредете... — продолжал огородник.— И то издалеча.— Ну, то-то...— Спаси Господи, зайдем, добрый человек.— Отдохнете, подкрепитесь, чем Бог послал.Иноки завернули к огороднику. Узкая дорожка между гряд привела их к крылечку, которое, в свою очередь, вводило в горенку, бедную, но чистую. Полумрак глядел изо всех ее углов и хотя отчасти скрывал бедноту.Гостеприимный хозяин усадил иноков в передний угол и, потчуя, стал расспрашивать, откуда они.— Давненько я живу под Москвою, — говорил огородник, — немало хаживал по городским улицам. И всех иноков, что на Москве, ведаю, а только вас доселе не встречал...— Мы от моря Студеного, — отвечали гости.Хозяин слыхал о море Студеном... Далече, мол, оно... Сказывают, кипит-шумит там, где живут люди с песьими головами, летают птицы неведомые, бродят звери лютые, каких православному человеку и видеть не дано.— Ужель оттудова вы, Божии люди? – изумился огородник и смерил иноков с ног до головы. Знать, в старческую голову закралось недоверие.— Оттудова.И иноки постарались разуверить старика, что никаких людей с песьими головами у моря Студеного нет, птицы неведомые не летают, звери диковинные не водятся, и люди, и птицы, и звери там такие же, как везде. Народная молва сочиняла сказки, и только доверчивые этим сказкам верят.Отдохнув, подкрепив силы, Трифон и соловецкий настоятель поднялись с лавки, чтобы уходить. Старик оставлял их ночевать, но они решили добраться до московского монастыря и заночевать уже в келие у какого-нибудь инока.Совсем стемнело.Пожалуй, и любой бы боярский двор с превеликой радостью принял иноков: таким гостям бояре всегда были рады, не говоря о боярынях... У боярина ли Стриги, Семенова, Савостьянова, Тучкова, у князя ли Телепни-Оболенскаго, даже во дворе самого казанского царя Сафагиреевича — всюду ожидали Божиих людей, за мир грешный молящихся, привет и ласка. Но и Трифон, и соловецкий настоятель предпочли удобству боярского гостеприимства иноческую убогую келию в Златоустовском монастыре.Ночь прошла.Еще до благовеста к обедне, рано-рано поднялись они и отправились к Успенскому собору поджидать царского выхода. Челобитные заготовили, торопятся занять места подле паперти церковной, где нищие и слепцы располагаются. Конечно, не пили, не ели. Утро мало-помалу теряет свой румянец, солнце всходит, но всходит как-то робко, медленно — не по-вешнему. Утренничек, правда слабый, приятно бодрит. Дрожь пробегает по телу, но такая приятная дрожь. Откуда-то доносятся пастушьи рожки, где-то лают собаки; пробуждаются пернатые: их хор уже славит Творца.— Хорош город Москва! — думает Трифон, и ему вспоминается его путешествие в Великий Новгород с Ильмариненом. Как он тогда дивился новгородской пышности да благолепию новгородских церквей! Посмотрел бы на Москву лопарь, больше бы стал изумляться.И в то же время как стрела мелькнула мысль о родном Торжке. Но только мелькнула и пропала, как зарница в синеве вечерних небес. Далеко Торжок. Далек он от него, Трифона. Порвалась цепь, связывавшая обоих. Некогда дорогой звук отдается в ушах глухо, безразлично, не волнуя ни сердца, ни ума. Никого ведь из сродников там не осталось в живых. Могильные холмы на городском кладбище скрыли милые черты дорогих, близких, родных лиц. Мира, открывшегося в детстве Митрофану, не стало. Он словно угас. Взамен него открылся новый, непохожий на угасший: он в гранях небес, или небесного. Земля как бы боится приблизиться к нему со своей суетой.Опять благовест поплыл над Москвой.Всколыхнулась престольная.В Кремле, в ожидании царского выхода, собрался народ. Затянули "Лазаря" слепые, заголосили нищие и убогие, и калИки. С каждой минутой росла и росла толпа, и к тому моменту как выйти царю Иоанну из дворца, площадь представляла собой целое море голов. Трифон и соловецкий настоятель остановились у соборных дверей: царь, проходя в храм, не мог не заметить их. Легче нельзя было подать ему челобитные.Вот и государь шествует. За ним все те же приближенные, что и вчера. Те же выражения лиц, те же одежды. Только один новый человек. Он совсем еще юн. Он идет ближе к царю и одежда его — не боярская. Так одеваются только царевичи. Это и в самом деле царевич Феодор. На лице его с бледным румянцем написана кротость. Кротость и какое-то чисто иноческое смирение. Поглядеть: будто бы царевич не из дворца вышел, а из келии. Снял монашеский подрясник и облачился в пышное, златотканное одеяние, не себе в удовольствие, а кому-то другому. Он не земной житель. Его захватил церковный благовест. Волны звуков, тающих в поднебесии, словно колеблют небесный свод, и он разверзается, и в синеве его видятся только одному ему, царевичу, небожители, в светлых ризах, светлокудрые... И ни на кого не взирает Феодор. Его мысли там — в бездонной глубине, где по ночам звезды кроткие сияют...Иоанн Грозный, тяжело опираясь на посох, неторопливо идет, раздавая милостыню направо и налево и испытующим оком оглядывая народ. Слепые славят царя — покорителя Казанского царства. Царь внимает, но он по обыкновению мрачен. Это мрачное спокойствие... Таков уж Иоанн!Феодор равнодушен к словам, доносящихся из уст поющих слепцов, но его жалобят самые голоса их, надтреснутые, хрипловатые, надрывчатые.Он обернулся к Малюте.Скуратов подался к нему.— Дай им... — сказал Феодор, протягивая пригоршню монет.Скуратов поклонился, вымолвив:— Тотчас, царевич.И милостыня царевича растеклась по жилистым, мозолистым рукам, которые потянулись со всех сторон, едва только Феодор опустил руку в кошелек.Вдруг из царских уст вырвалось:— Опять вы?!Грозный ступил на паперть и увидел двоих иноков. Трифон и настоятель преклонили колена и, низко кланяясь царю, подали челобитные.— Вы?! — повторил Грозный как-то растерянно.Он взял обе челобитные и передал их Феодору. Грозный с недоумением смотрел на монахов.Трифон осмелился:— Повели, благочестивый государь...Царь прервал его взволнованно:— Видел вас вчера, а теперь иду к Божественной литургии.И царь вошел в собор. Опричники последовали за ним. Феодор, оттиснутый, остался на минуту на паперти. Он посмотрел своими задумчивыми глаза на монахов, и сердце царевича вдруг как-то забилось-забилось, он ощутил в себе какую-то особенную теплоту. Между ним и этими неведомыми иноками сразу установилась незримая связь.— Кто вы? Откуда? — дрожащим голосом спросил Феодор иноков и, услышав ответ, добавил: — Зачем пришли?Трифон сказал.— Благослови меня, муж праведный, — и Феодор склонился пред старцем для благословения.Затем он вошел в соборный притвор и торопливо снял с себя златотканое одеяние.— Стрига, — обратился он к седобородому боярину, — Стрига, поди и отдай, в ней я шел, одежду мою странному иноку Трифону и скажи ему: благоверный-де царевич послал тебе свою одежду — да будет его милостыня прежде всех. Пусть он переделает эту одежду в священническое облачение. Стрига, я вижу в нем мужа праведного!Стрига в точности исполнил царевичеву волю.— Благодарю Бога, в Его же деснице сердце царя и царевича! Земно ти кланяюсь, боярин! — отвечал Трифон, умиленный.После обедни Феодор торопливо отправился к старшему брату своему, царевичу Иоанну и поведал ему о встрече с иноками и о том, что он пожаловал праведному мужу Трифону свое драгоценное одеяние.Покуда Феодор беседовал с Иоанном и предлагал братцу принести инокам дар и вместе с ним, Феодором, умолять отца пожаловать щедро и Трифона, и соловецкого настоятеля, собиралась Дума. Оповестили бояр, что угодно царю подумать с ними.Оба царевича — Феодор и Иоанн, приступили к батюшке с просьбой. Грозный приласкал их и обещал великодушно одарить странных иноков.Дума собралась. Дьяк прочитал челобитные Трифона и соловецкого настоятеля.— Чем пожаловать их, сказывайте, бояре! — промолвил Иоанн, — Думайте да молвите. Видел я тех иноков вчера, и сказал мне тайный голос, что оба странные иноки — мужи достойные. И не о себе они пекутся, а о нуждах обителей своих.— Полно, так ли, государь? — отозвался первым матерый боярин, — Изволил ты, надежда-государь, вымолвить, что будто видел тех иноков вчера. Сегодня, государь-батюшка, их точно что видели, а вчера-то никого.Грозный сдвинул брови, сердито посмотрев на боярина.— Зря говоришь! — сурово произнес он. — Я с ними довольно разговаривал вчера. — И, окидывая всех глазами, в которых вспыхивал недобрый огонек, Грозный добавил. — Вы ль, бояре, не видели?— Голос твой слышали, государь, иноков же отнюдь не видели и голоса их не слыхали.Царь ударил оземь посохом.— Как не слыхали?Гневное царское слово, как гром, отдалось в палате.— Как вы не слыхали?— Бог свидетель, правду молвим, государь...Грозный не слушал.— Эй, сыскать иноков и пред наше царское лицо поставить! — повелел он.Сыскали Трифона и Соловецкого настоятеля и поставили пред государев лик.Вспыхнул и побледнел Иоанн, побледнел и вспыхнул вновь:— Вы ли вчера со мной говорили? — глядя в упор, спросил он монахов.Трифон и настоятель выразили недоумение.Грозный широко раскрыл глаза:— Аль не говорили? — произнес он тише, но так, что в его голосе слышно было недоверие.Трифон отвечал:— Нет, великий государь, вчера мы и в царствующем граде не были. Многими свидетельствуемся.Грозный содрогнулся:— Многими... свидетельствуетесь?..— Свидетельствуемся, государь, яко сегодня только увидили тебя.Грозный пожимал плечами. "А с кем же говорил я вчера? Ведь не обманывали же меня собственные глаза! Ведь именно этих двух иноков зрел я вчера, и на том самом месте, на котором они стояли и сегодня! Не видение же это было? Или видение, одно из тех, которые так часто посещают меня?" Царь терялся в догадках.— Так вас не было вчера?— Не было, государь.— Бояре... — начал было царь и остановился. Он задумался на какое-то время, но потом торопливо заключил:— Ладно. Ин быть так. Так Всевышний хотел.Наступило молчание. Царь нарушил его.— Чем пожаловать благочестивые обители, бояре? — сказал он. — Молвите, а я Богом свидетельствуюсь, что хочу всею душою и всем сердцем щедро наградить их. И царевичи к тому нас умоляют.Дума заговорила. За решением дело не стало. Не впервое доводилось осыпать милостью и щедротами обители. И раньше многократно бывало.— Так решено?— Решай сам, великий государь.— Читай, дьяк, — повелел Иоанн.Дьяк прочитал решение думы, скрепленное согласием царя:"По умолению детей своих, царевичей Иоанна и Феодора, пожаловали мы царского нашего богомольца от Студеного моря-океана, с Мурманского рубежа, Пресвятой и Живоначальной Троицы Печенгского монастыря игумена Гурия с братиею, — или кто в том монастыре игумен или братия будет, — вместо руги (содержания) и вместо молебных и панихидных денег для их скудости на пропитание, в вотчину: морскими губами Матоцкою, Илицкою и Урскою, и Печенгскою, и Позренскою, и Нявдемскою губами в море, всякими рыбными ловлями и морским выметом, коли из моря выкинет кита, или моржа, или иного какого зверя, и морским берегом, и его островами и реками, и малыми ручейками, верховьями и топями, горными местами и пожнями, лесами и лесными озерами и звериными ловлями, и лопарями, которые лопари наши данные в Матоцкой и Печенгской губах ныне суть и впредь будут, со всеми угодьями луговыми и нашими, царя и великого князя, денежными оброками и со всеми доходами и волостными кормами, чтобы тем им питаться и монастырь строить, а нашим боярам новгородским и двинским, и Устькольской волости приказным, и всяким приморским людям, и карельским детям, и лопарям, и никому иному... в ту вотчину не вступаться".Щедро одаренный царем, Трифон воротился в свою обитель.

Перед концом

Отныне Печенгский монастырь под царской жалованной грамотой. Инокам далекого Севера уже нечего бояться или беспокоиться о том, что ожидает их мирную обитель завтра. Появились угодья, рыбная ловля. Милостыня, собранная апостолом лопарской земли, приумножила монастырское благосостояние. Эта милостыня помогла инокам построить на Пазе-реке храм во имя святых Бориса и Глеба.Обитель стала мало-помалу процветать.Трифон исполнил заповеданное ему от Бога. Солнце завершало свой ход и закатывалось, но и закатываясь, оно посылало тепло и свет. Словом и делом служил братии старец. Это был любящий брат и учитель. Смирением начался подвиг, смирением же подвиг и заканчивался. Когда Грозный хотел назвать его в грамоте устроителем далекой святыни, Трифон умолил царя не делать этого.— Я меньший из равных, великий государь!— Но ты же воздвиг православие у моря-океана Студеного, честный отче!— Упомяни, великий государь, имя достойного игумена Гурия, — стоял на своем старец, — а меня не надо. Что я? Слабый червь... Не моими трудами, а Божиим повелением создавалась обитель.И царь уступил мольбе праведника.А он подвизался, как простой послушник, исполняя всякие работы, хотя и приближался к столетию. Уже с лишком 80 лет были прожиты. Пост, молитва, труды по устроению обители составляли по-прежнему смысл его жизни. Не ограничиваясь церковной службой и келейной молитвой, он уходил из обители и где-нибудь на горе или в тундре молился целыми часами или предавался богомыслию.Солнце медленно закатывалось...Кто знает, может быть, смерть потому и подкрадывалась так медленно к подвижнику, что он служил "правилом веры и образом кротости" и на его примере крепла вера и приумножался подвиг остальной братии. Может быть, жизнь старца теплилась и теплилась потому, что обитель, пока жил Трифон, не должна была еще испытать на себе того, что суждено ей было пережить после его кончины и что апостол предсказал на смертном одре...Но как бы то ни было, солнце веры закатывалось. Жизнь избранника Божиего угасала как свеча, и Трифон, идя навстречу вечности, стремился поучать и поучать иноков. Лопарь, который прежде назывался Ильмариненом, как бы предчувствовал уже близкую разлуку с наставником и старался быть ближе к нему. Он, как Мария у ног Христа, садился близ Трифона и слушал его поучения, и молился, и плакал вместе с ним, сокрушаясь о грехах своих...С престарелым учителем лопарь уходил порой на маленькие островки, где стояли землянки и где жили иноки-рыболовы. А то они являлись в поселок Викид, где была гавань и куда, случалось, заходили иноземные корабли.Корабли привозили в обитель необходимое для нее, а взамен увозили рыбу и лес... Там же строились лодки и карбасы. Трифон сам входил в переговоры с корабельщиками, помогал нагружать корабль, благословлял тружеников, насаждал в слабых душах заезжих людей благочестие.И все чаще и чаще стал уединяться в своей келие.Смерть, между тем, приступила. И вот уже, кажется, она близка, но как бы не решаясь сразу лишить жизни праведника, она сперва посылает свою сестру — болезнь, и та подкашивает старца.— Значит, пора, — смиренно думает он.Закат близок. Но проповедь веры, правды, евангельской любви и чистоты души, однако, продолжает все еще раздаваться как последний всполох солнца на закате.Братия готовится встретить сумерки, с горечью ожидая часа прощания со своим смиренномудрым пастырем.— Наставник наш оставляет нас...Сдержанные рыданья и горькие слезы все чаще и чаще вторят шуму океана.