мужественно, и все время это сомнение возможно лишь потому, что в основе его

лежит уверенность: цель его поиска— не построение модели, а все более

истинное, все более полное видение реальности. И ученый знает, что разрушение

всех последовательных моделей реальности никак не угрожает самой реальности,

тому, что есть на самом деле.

Так вот, мы, христиане, могли бы чему-то научиться в отношении сомнения,

обуревающего нас или встающего перед нами. Сомнение, вопрос появляются лишь

тогда, когда нашему сознанию предстает новый факт; пока новых фактов нет или

пока мы не обнаружили слабое место на своем пути, мы со всем согласны. Но когда

мы обнаружили слабое место или новый факт— это означает, что у нас есть

новые данные для построения, а не просто данные для разрушения. И это очень

важно: ученый ставит свою модель под вопрос, потому что уверен, что реальность

незыблема. Христианин не смеет посягнуть на свою модель, потому что боится, что

его модель и есть Сам Бог и что, ставя под сомнение модель, он посягает на

Бога.

Что касается богословских выкладок, с этим еще можно справиться. Но когда мы

собрали в модель данные Откровения, проблема становится гораздо болезненней,

потому что и тут мы делаем ошибку: мы путаем то, что нам уже открыто, с

полнотой того, что еще предлагается нашему познанию, мы смешиваем частичное

откровение, пусть и очень богатое, с видением Самого Бога. Святой Григорий

Богослов в IVвеке сказал, что, если бы нам удалось собрать все данные

Откровения и создать из них как можно более богатый и полный образ Бога, если в

этот момент мы безрассудно сказали бы: «Вот мой Бог», мы создали бы идола,

который закрывает видение Бога истинного, вместо того чтобы создать прозрачный

образ, который позволил бы нам видеть сквозь него реальность, все более его

превосходящую. И тут мы подходим к разнице между реальностью и истиной.

В русском языке, особенно после писаний отца Павла Флоренского, существует,

мне кажется, пагубное смешение этих выражений. Флоренский производит слово