человеческое тело: что это не просто материальная оболочка для нашего

возвышенного духа, что тело— это и есть мы; и это настолько верно,

что, если нет этого тела,— где я?

Все это лежит в основе чисто человеческого отношения врача. Но существует

множество проблем, прямо связанных с медицинской этикой. Я хотел бы

остановиться на двух вопросах. Один из элементов клятвы Гиппократа, или старой

врачебной клятвы, гласит, что врач будет сохранять жизнь и облегчать страдания

больного. Практически вплоть до последней войны не возникало проблем

относительно пределов деятельности врача. Лишь после войны ситуация вышла

из-под контроля в том смысле, что сейчас мы располагаем лекарствами и овладели

хирургическими и иными приемами, позволяющими унимать страдание до ранее

недоступных пределов, успокаивать душевные муки и боль и продлевать жизнь. Так

вот: до какого предела мы вправе зайти в этом направлении? Позволительно ли и

возможно ли идти в этом направлении до бесконечности, или же есть критерии, которые

позволят нам (или заставят нас) войти в сотрудничество со страданием и смертью?

Я поясню слово «сотрудничество» одним примером.

Некоторые из вас, возможно, читали книгу Акселя Мунте, очень популярную в

тридцатые годы книгу о Сан-Микеле20.

Я читал ее давно и не могу вспомнить в деталях то, что хочу изложить вам, но

суть вот в чем. Когда автор был молодым студентом-медиком в парижском госпитале

Отель-Дьё (где и я начинал свое медицинское образование), сначала у него было

впечатление, что суть медицины— в борьбе между врачом и его врагом:

смертью. Смерть надо победить, смерть надо ненавидеть, смерть нельзя принять,

ей надо противостоять любыми средствами. А затем, наблюдая за врачами, и

особенно, возможно, за сестрами, он обнаружил в том, что касается пациента,

гораздо более тонкое взаимоотношение между врачом и смертью. Есть период, когда

можно бороться за жизнь, надежда велика, медицинские средства обнадеживают в

большей или меньшей степени, и, действительно, надежда порой оправдывается. Но