священника— не просто отзываться на нужду. Мы не лавка, не ресторан, мы

не цирк, наше дело— не просто раздавать то, что нам приказано раздавать.

В современном обществе, где у людей— по крайней мере теоретически—

возросло чувство общности, взаимной ответственности, солидарности (я не говорю

о высших качествах любви, потому что она далеко выше нашего обычного уровня),

мы обязаны ставить своего ближнего, и, разумеется, в первую очередь самих себя,

перед требованием быть человеком. А быть человеком— великое дело, это

подразумевает дерзание, бесстрашие, творческий подход. И все это не выше

человеческих возможностей, только мы сами недостаточно используем свои

возможности.

Я опять-таки думаю о Солженицыне. В какой-то момент он был задержан КГБ и

имел одну из тех «милых» бесед, какие можно иметь с политическим сыском. Ему

было сказано замолкнуть, больше не писать, не говорить, стать как все— и

он отказался. Тогда ему сказали: «Вы уже были в тюрьме, в лагере, разве вы не

понимаете, что мы можем с вами сделать?» И он ответил: «Да, вы уже сделали со

мной все, что могли, и не сломили меня, и я вас больше не боюсь». Мы

восхищаемся им, но можем ли мы подражать ему, если не готовы противостоять

трудностям? Не воображаете ли вы, что пробыть несколько лет в тюрьме и

концлагере— своего рода харизма, которая дает человеку бесконечную

выносливость, героическое мужество? Нет, в тюрьму попадаешь, в лагерь

отправляешься с тем количеством мужества, какое у тебя есть. Разумеется (и это

другая сторона вопроса), если мы позволяем себе жить по самой низшей отметке,

если удовлетворяемся тем, что пресмыкаемся, вместо того чтобы жить, если наша

жизнь— трясина, когда она могла бы бить ключом, тогда, конечно, мы ничего

не можем требовать от себя.

Я хотел бы дать вам пример и не богословский, и не медицинский. Во время

одной из бомбардировок Парижа я был в увольнении и оказался на четвертом этаже

дома с матерью и бабушкой. Мы никогда не спускались в убежище, потому что нам