подразумевает дерзание, бесстрашие, творческий подход. И все это не выше

человеческих возможностей, только мы сами недостаточно используем свои

возможности.

Я опять-таки думаю о Солженицыне. В какой-то момент он был задержан КГБ и

имел одну из тех «милых» бесед, какие можно иметь с политическим сыском. Ему

было сказано замолкнуть, больше не писать, не говорить, стать как все— и

он отказался. Тогда ему сказали: «Вы уже были в тюрьме, в лагере, разве вы не

понимаете, что мы можем с вами сделать?» И он ответил: «Да, вы уже сделали со

мной все, что могли, и не сломили меня, и я вас больше не боюсь». Мы

восхищаемся им, но можем ли мы подражать ему, если не готовы противостоять

трудностям? Не воображаете ли вы, что пробыть несколько лет в тюрьме и

концлагере— своего рода харизма, которая дает человеку бесконечную

выносливость, героическое мужество? Нет, в тюрьму попадаешь, в лагерь

отправляешься с тем количеством мужества, какое у тебя есть. Разумеется (и это

другая сторона вопроса), если мы позволяем себе жить по самой низшей отметке,

если удовлетворяемся тем, что пресмыкаемся, вместо того чтобы жить, если наша

жизнь— трясина, когда она могла бы бить ключом, тогда, конечно, мы ничего

не можем требовать от себя.

Я хотел бы дать вам пример и не богословский, и не медицинский. Во время

одной из бомбардировок Парижа я был в увольнении и оказался на четвертом этаже

дома с матерью и бабушкой. Мы никогда не спускались в убежище, потому что нам

казалось, что лучше уж взлететь на воздух, чем быть погребенными под землей. Мы

посидели, затем моя мать сделала очень заманчивое предложение— пойти на

кухню, развести огонь из кучки усердно нами собранных щепок, согреть воды и

назвать это чаем: это все, что у нас было. Она пошла на кухню, раздался взрыв,

затем ее крик, и я подумал, что маму ранило. (Она никогда не боялась обстрела,

она и до революции вела очень мужественную жизнь.) Я бросился на кухню и нашел

мать на четвереньках на кухонном столе. Она указывала в угол и говорила: «Там…