чтобы он взялся за подоконник, отрубила ему руки, закрыла окно и легла спать. И

все это она таким естественным тоном описывала— мол, вот какие бывают

неприятности, когда живешь одна. Больше всего меня поразило, что она могла

закрыть окно и лечь спать: остальное— его дело.

Жили они в Москве, дедушка был врачом, а отец учился дома с двумя братьями и

сестрой, причем дед требовал, чтобы они полдня говорили по-русски, потому что

естественно— местное наречие, а другие полдня— один день по-латыни,

другой день по-гречески сверх русского и одного иностранного языка, который

надо было учить для аттестата зрелости,— это дома. Потом он поступил на

математический, кончил и оттуда— в школу Министерства иностранных дел,

дипломатическую школу, где проходили восточные языки и то, что нужно было для

дипломатической службы.

Отец еще семнадцати-восемнадцатилетним юношей ездил на Восток летом, во

время каникул, верхом, один через всю Россию, через Турцию— это считалось

полезным. Про его братьев я ничего не знаю, они оба умерли: один был

расстрелян, другой умер, кажется, от аппендицита. А сестра была замужем в

Москве за одним из ранних большевиков, но я не знаю, что с ней сталось, и не

могу вспомнить фамилию; долго помнил, а теперь не могу вспомнить. Вдруг бы

оказалось, что кто-то еще существует: со стороны отца у меня ведь никого нет.

Моя бабушка с папиной стороны была моей крестной, на крестинах не

присутствовала, только «числилась». Вообще, думаю, это не особенно всерьез

принималось, судя по тому, что никто из моих никогда в церковь не ходил до

того, как впоследствии я стал ходить и их «водить»; отец начал ходить до меня,

но это было уже значительно позже, после революции, в конце двадцатых—

начале тридцатых годов.

В 1961году я в Лозанне встретил священника, который меня крестил. Была

очень забавная встреча, потому что я приехал туда молодым епископом (молодым по

хиротонии), встретил его, говорю: «Отец Константин, я так рад вас снова