другой день по-гречески сверх русского и одного иностранного языка, который

надо было учить для аттестата зрелости,— это дома. Потом он поступил на

математический, кончил и оттуда— в школу Министерства иностранных дел,

дипломатическую школу, где проходили восточные языки и то, что нужно было для

дипломатической службы.

Отец еще семнадцати-восемнадцатилетним юношей ездил на Восток летом, во

время каникул, верхом, один через всю Россию, через Турцию— это считалось

полезным. Про его братьев я ничего не знаю, они оба умерли: один был

расстрелян, другой умер, кажется, от аппендицита. А сестра была замужем в

Москве за одним из ранних большевиков, но я не знаю, что с ней сталось, и не

могу вспомнить фамилию; долго помнил, а теперь не могу вспомнить. Вдруг бы

оказалось, что кто-то еще существует: со стороны отца у меня ведь никого нет.

Моя бабушка с папиной стороны была моей крестной, на крестинах не

присутствовала, только «числилась». Вообще, думаю, это не особенно всерьез

принималось, судя по тому, что никто из моих никогда в церковь не ходил до

того, как впоследствии я стал ходить и их «водить»; отец начал ходить до меня,

но это было уже значительно позже, после революции, в конце двадцатых—

начале тридцатых годов.

В 1961году я в Лозанне встретил священника, который меня крестил. Была

очень забавная встреча, потому что я приехал туда молодым епископом (молодым по

хиротонии), встретил его, говорю: «Отец Константин, я так рад вас снова

повидать!» Он на меня посмотрел, говорит: «Простите, вы, вероятно, путаете. Мы,

по-моему, с вами не встречались». Я говорю: «Отец Константин! Как вам не

стыдно, мы же с вами знакомы годами— и вы меня не узнаете?!» —«Нет,

простите, не узнаю». —«Как же, вы меня крестили!» Ну, он пришел в большое

возбуждение, позвал своих прихожан, которые там были: смотрите, говорит, я

крестил архиерея! А в следующее воскресенье я был у него в церкви, посередине

церкви была книга, где записываются крестины, он мне показал, говорит: «Что же