это значит, я вас крестил Андреем— почему же вы теперь Антоний?» В общем,

претензия, почему я переменил имя. А потом он служил и читал Евангелие

по-русски, и я не узнал, что это русский язык был. Говорили мы с ним

по-французски, служил он по-гречески, а Евангелие в мою честь читал на русском

языке,— хорошо, что кто-то мне подсказал: вы заметили, как он старался

вас ублажить, как он замечательно по-русски читает? Ну, я с осторожностью его

поблагодарил.

Месяца два после моего рождения мы прожили с родителями в Лозанне, а потом

вернулись в Россию. Сначала жили в Москве, в теперешнем Скрябинском музее, а в

1915—1916году мой отец был снова назначен на Восток, и мы уехали в

Персию. И там я провел вторую часть относительно раннего детства, лет до семи.

Воспоминаний о Персии у меня ясных нет, только отрывочные. Я, скажем,

глазами сейчас вижу целый ряд мест, но я не мог бы сказать, где эти места.

Например, вижу большие городские ворота: это может быть Тегеран, может быть

Тавриз, а может быть и нет; почему-то мне сдается, что это Тегеран или Тавриз.

Затем мы очень много ездили, жили примерно в десяти разных местах.

Потом у меня воспоминание (мне было, я думаю, лет пять-шесть), как мы

поселились недалеко, кажется, от Тегерана, в особняке, окруженном большим

садом. Мы ходили его смотреть. Это был довольно большой дом, весь сад зарос и

высох, и я помню, как я ходил и ногами волочил по сухой траве, потому что мне

нравился треск этой сухой травы.

Помню, у меня был собственный баран и собственная собака. Собаку разорвали

другие, уличные собаки, а барана разорвал чей-то пес, так что все это было

очень трагично. У барана были своеобразные привычки: он каждое утро приходил в

гостиную, зубами вынимал из всех ваз цветы и их не ел, но клал на стол рядом с

вазой и потом ложился в кресло, откуда его большей частью выгоняли, то есть в

свое время всегда выгоняли, но с большим или меньшим возмущением. Постепенно, знаете,

все делается привычкой, в первый раз было большое негодование, а потом просто