мое внимание папиросой. В течение недели я пробовал курить, пососал одну

папиросу, пососал другую, пососал третью, но понял, что папироса— это

чистый обман, что это не пища и не развлечение, и на этом кончилась моя карьера

курильщика. Потом тоже не курил, но совсем не из добродетельных соображений.

Мне говорили: закуришь, как все,— а я не хотел быть как все. После

говорили, что закуришь, когда попадешь в анатомический театр, потому что иначе

никто не выдерживает, и я решил— умру, но не закурю. Говорили, что, когда

попаду в армию, закурю, но так и не закурил.

Так мы доехали до Басры, и так как в то время в океане были мины, то самый

короткий путь на запад был от Басры в Индию, и мы поехали на восток, к Индии.

Там прожили с месяц, и единственное, что я помню, это красный цвет бомбейских

зданий, высокие башни, куда парсы90

складывают своих усопших, чтобы их хищные птицы съели, и целые стаи орлов и

других хищных птиц кружили вокруг этих башен; это единственное воспоминание,

которое у меня осталось, кроме еле выносимой жары.

А затем нас отправили в Англию, и тут я был полон надежд, которые, к

сожалению, не оправдались. Нас посадили на корабль, предупредив, что он

настолько обветшал, что, если будет буря, он непременно потерпит крушение. А я

начитался «Робинзона Крузо» и всяких интересных вещей и, конечно, мечтал о

буре. Кроме того, капитан был полон воображения, если не разума, и решил, что

всем членам семьи зараз погибать не надо, и поэтому маму приписал к одной

спасательной лодке, бабушку— к другой, меня— к третьей, чтобы хоть

один из нас выжил, если будем погибать. Мама очень несочувственно отнеслась к

мысли о кораблекрушении, и я никак не мог понять, как она может быть такой

неромантичной.

Двадцать три дня мы плыли из Бомбея до Гибралтара, а в Гибралтаре так и

стали: корабль решил никогда больше не двигаться никуда. И нас высадили, причем

большую часть багажа мы получили, но один большой деревянный ящик уплыл, то