есть был перевезен в Англию, и мы получили его очень много лет спустя,

англичане нас где-то отыскали и заставили уплатить фунт стерлингов за хранение.

Это было громадное событие, потому что это был один из тех ящиков, куда в

последнюю минуту вы сбрасываете все то, что в последнюю минуту вы не можете оставить.

Сначала мы разумно упаковали то, что нужно было, потом— что можно было,

оставив то, что никак уже нельзя было взять, а в последнюю минуту— сердце

не камень, и в этот ящик попали самые, конечно, драгоценные вещи, то есть

такие, которые меня как мальчика интересовали в тысячу раз больше, чем теплое

белье или полезные башмаки.

И вот мы пропутешествовали через Испанию, и единственное мое воспоминание об

Испании— это Кордова и мечеть. Я ее не помню глазами, но помню

впечатление какой-то дух захватывающей красоты и тишины. Затем север Испании:

дикий, сухой, каменистый и который так хорошо объясняет испанский характер.

Затем попали в Париж, и там я сделал два открытия. Одно: впервые в жизни я

обнаружил электричество— что оно вообще существует. Мы куда-то въехали,

было темно, и я остановился и сказал: надо лампу зажечь. Мама сказала: «Нет,

можно зажечь электричество». Я вообще не понимал, что это, и вдруг услышал:

чик— и стало светло. Это было большим событием— знаете, в

позднейших поколениях этого не понять, потому что с этим рождаются,— но

тогда это было такое непонятное явление, что может вдруг появиться свет,

вдруг погаснуть, что не надо заправлять керосиновую лампу, что она не

коптит, что не надо чистить стекла— целый мир вещей исчез.

А второе открытие— что есть люди, которых на улице давить нельзя.

Потому что в Персии было так: по улице мчится всадник или коляска, и всякий

пешеход спасает свою жизнь, кидаясь к стене; если ты недостаточно быстро

кинулся, тебя кнутом огреют, а если не кинешься— тебя опрокинут: сам

виноват, чего лезешь под ноги лошади! И вот мы ехали, по-моему, в первый день с

вокзала на такси по Елисейским полям, то есть по громадной улице,— тогда