такие, которые меня как мальчика интересовали в тысячу раз больше, чем теплое

белье или полезные башмаки.

И вот мы пропутешествовали через Испанию, и единственное мое воспоминание об

Испании— это Кордова и мечеть. Я ее не помню глазами, но помню

впечатление какой-то дух захватывающей красоты и тишины. Затем север Испании:

дикий, сухой, каменистый и который так хорошо объясняет испанский характер.

Затем попали в Париж, и там я сделал два открытия. Одно: впервые в жизни я

обнаружил электричество— что оно вообще существует. Мы куда-то въехали,

было темно, и я остановился и сказал: надо лампу зажечь. Мама сказала: «Нет,

можно зажечь электричество». Я вообще не понимал, что это, и вдруг услышал:

чик— и стало светло. Это было большим событием— знаете, в

позднейших поколениях этого не понять, потому что с этим рождаются,— но

тогда это было такое непонятное явление, что может вдруг появиться свет,

вдруг погаснуть, что не надо заправлять керосиновую лампу, что она не

коптит, что не надо чистить стекла— целый мир вещей исчез.

А второе открытие— что есть люди, которых на улице давить нельзя.

Потому что в Персии было так: по улице мчится всадник или коляска, и всякий

пешеход спасает свою жизнь, кидаясь к стене; если ты недостаточно быстро

кинулся, тебя кнутом огреют, а если не кинешься— тебя опрокинут: сам

виноват, чего лезешь под ноги лошади! И вот мы ехали, по-моему, в первый день с

вокзала на такси по Елисейским полям, то есть по громадной улице,— тогда

почти не было автомобилей, все было очень открыто, не было никаких магазинов

вдоль улицы, это было очень красиво,— и вдруг я вижу: посреди улицы стоит

человек и никуда не кидается, просто стоит как вкопанный, и коляски, автомобили

вот так проходят. Я схватил маму за руку, говорю: «Мама! Его надо спасти!» Мы

ведь тоже были на машине, могли остановиться и сказать: скорей, скорей влезай,

спасем! И мама мне сказала: «Нет, это городовой». —«Ну так что же, что он

городовой?!» Мама говорит: «Городового нельзя давить». Я подумал: это же чудо!