Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
уехали из Персии, но интересно, что, когда я потом жил в школе-интернате и во
сне разговаривал, видел сны и говорил, я говорил по-персидски, тогда как наяву
уже ни звука не мог произнести и не мог понять ни одного слова. Любопытно, как
это где-то в подсознании осталось, в то время как из сознания изгладилось
совершенно. Потом немецкий: меня в раннем детстве научили произносить немецкий
по-немецки, это очень помогло и теперь помогает. В хорошие дни у меня
по-немецки, в общем, меньше акцента, чем по-французски. Когда год не говоришь
на каком-то языке, потом ты уже ничего не можешь. Но самый замечательный комплимент
я не так давно получил о моем немецком от кёльнского кардинала, который был
слеп; когда я с ним познакомился, мы с ним поговорили и он мне сказал: «Можно
вам задать нескромный вопрос?» Я говорю: «Да». —«Каким образом вы, немец,
стали православным?» Я задрал нос, потому что слепой человек большей частью
чуток на звук. Но это был хороший день просто потому, что в более усталые дни я
не всегда так хорошо говорю, но могу, когда случится. Испанский— читаю,
итальянский— это вообще не проблема, голландский— легкий, потому
что страшно похож на немецкий язык XII—XIIIвеков. Когда голова совсем
дуреет, читаю для отдыха немецкие стихи этой эпохи.
С меня в детстве ничего не требовали неразумного, то есть у меня никогда не
было чувства, что требуют, потому что родители большие и сильные и поэтому
могут сломить ребенка. Но, с другой стороны, если что-то говорилось— никогда
не отступали. И— я этого не помню, мама мне потом рассказывала—
она мне как-то раз что-то велела, я воспротивился; мне было сказано, что так
оно и будет, и я два часа катался по полу, грыз ковер и визжал от негодования,
отчаяния и злости, а мама села тут же в комнате в кресло, взяла книжку и
читала, ждала, чтобы я кончил. Няня несколько раз приходила: «Барыня, ребенок
надорвется!» А мама говорила: «Няня, уйдите!» Когда я кончил, вывопился, она
сказала: «Ну, кончил? Теперь сделай то, что тебе сказано было». Это был
абсолютный принцип.