на каком-то языке, потом ты уже ничего не можешь. Но самый замечательный комплимент

я не так давно получил о моем немецком от кёльнского кардинала, который был

слеп; когда я с ним познакомился, мы с ним поговорили и он мне сказал: «Можно

вам задать нескромный вопрос?» Я говорю: «Да». —«Каким образом вы, немец,

стали православным?» Я задрал нос, потому что слепой человек большей частью

чуток на звук. Но это был хороший день просто потому, что в более усталые дни я

не всегда так хорошо говорю, но могу, когда случится. Испанский— читаю,

итальянский— это вообще не проблема, голландский— легкий, потому

что страшно похож на немецкий язык XII—XIIIвеков. Когда голова совсем

дуреет, читаю для отдыха немецкие стихи этой эпохи.

С меня в детстве ничего не требовали неразумного, то есть у меня никогда не

было чувства, что требуют, потому что родители большие и сильные и поэтому

могут сломить ребенка. Но, с другой стороны, если что-то говорилось— никогда

не отступали. И— я этого не помню, мама мне потом рассказывала—

она мне как-то раз что-то велела, я воспротивился; мне было сказано, что так

оно и будет, и я два часа катался по полу, грыз ковер и визжал от негодования,

отчаяния и злости, а мама села тут же в комнате в кресло, взяла книжку и

читала, ждала, чтобы я кончил. Няня несколько раз приходила: «Барыня, ребенок

надорвется!» А мама говорила: «Няня, уйдите!» Когда я кончил, вывопился, она

сказала: «Ну, кончил? Теперь сделай то, что тебе сказано было». Это был

абсолютный принцип.

Принцип воспитания был такой, что убеждения у меня должны сложиться в свое

время свои, но я должен вырасти совершенно правдивым и честным человеком, и

поэтому мне никогда не давали повода лгать или скрываться, потому что меня не

преследовали. Скажем, меня могли наказать, но в этом всегда был смысл, мне не

приходилось иметь потаенную жизнь, как иногда случается, когда с детьми

обращаются не в меру строго или несправедливо: они начинают просто лгать и

устраивают свою жизнь иначе.