снова: это так помогает жить! Например, меня научили с вечера все приготовлять

на завтра. Мой отец говорил: «Мне жить хорошо, потому что у меня есть слуга

Борис, который вечером все сложит, башмаки вычистит, все приготовит, а утром

Борис Эдуардович встанет— ему делать нечего».

Баловали ли меня? Ласково относились, но не баловали— в том смысле,

что это не шло за счет порядка, дисциплины или воспитания. Кроме того, меня

научили с самого детства ценить маленькие, мелкие вещи, а уж когда началась

эмиграция, тогда сугубо ценить, скажем, один какой-то предмет; одна

вещица— это было чудо, это была радость, и это можно было ценить годами.

Скажем, какой-нибудь оловянный солдатик или книга— с ними жили месяцами,

иногда годами, и за это я очень благодарен, потому что я умею радоваться на

самую мелкую вещь в момент, когда она приходит, и не обесценивать ее никогда.

Подарки делали, но не топили в подарках, даже тогда, когда была возможность,

так что глаза не разбегались, чтобы можно было радоваться на одну вещь. На

Рождество однажды я получил в подарок— до сих пор его помню—

маленький русский трехцветный флаг из шелка, и я с этим флагом настолько

носился, до сих пор как-то чувствую его под рукой, когда я его гладил, этот

самый шелк, его трехцветный состав. Мне тогда объяснили, что это значит,

что это наш русский флаг: русские снега, русские моря, русская

кровь— и это так и осталось у меня: белоснежность снегов, голубизна вод и

русская кровь.

Во Франции, когда мы попали туда с родителями, довольно-таки туго было жить.

Моя мать работала, она знала языки, а жили очень розно, в частности— все

в разных концах города. Меня отдали живущим в очень, я бы сказал, трудную

школу; это была школа за окраиной Парижа, в районе, куда ночью, начиная с

сумерек, и полиция не ходила, потому что там резали. И, конечно, мальчишки,

которые были в школе, были оттуда, и мне это далось вначале чрезвычайно трудно,

я просто не умел тогда драться и не умел быть битым. Били меня беспощадно—