эмиграция, тогда сугубо ценить, скажем, один какой-то предмет; одна

вещица— это было чудо, это была радость, и это можно было ценить годами.

Скажем, какой-нибудь оловянный солдатик или книга— с ними жили месяцами,

иногда годами, и за это я очень благодарен, потому что я умею радоваться на

самую мелкую вещь в момент, когда она приходит, и не обесценивать ее никогда.

Подарки делали, но не топили в подарках, даже тогда, когда была возможность,

так что глаза не разбегались, чтобы можно было радоваться на одну вещь. На

Рождество однажды я получил в подарок— до сих пор его помню—

маленький русский трехцветный флаг из шелка, и я с этим флагом настолько

носился, до сих пор как-то чувствую его под рукой, когда я его гладил, этот

самый шелк, его трехцветный состав. Мне тогда объяснили, что это значит,

что это наш русский флаг: русские снега, русские моря, русская

кровь— и это так и осталось у меня: белоснежность снегов, голубизна вод и

русская кровь.

Во Франции, когда мы попали туда с родителями, довольно-таки туго было жить.

Моя мать работала, она знала языки, а жили очень розно, в частности— все

в разных концах города. Меня отдали живущим в очень, я бы сказал, трудную

школу; это была школа за окраиной Парижа, в районе, куда ночью, начиная с

сумерек, и полиция не ходила, потому что там резали. И, конечно, мальчишки,

которые были в школе, были оттуда, и мне это далось вначале чрезвычайно трудно,

я просто не умел тогда драться и не умел быть битым. Били меня беспощадно—

вообще считалось нормальным, что новичка в течение первого года избивали, пока

не научится защищаться. Поэтому тебя могли избить до того, что в больницу

увезут, на глазах преподавателя. Помню, я раз из толпы рванулся, бросился к

преподавателю, вопия о защите,— он просто ногой меня оттолкнул: «Не

жалуйся!» А ночью, например, запрещалось ходить в уборную, потому что это

мешало спать надзирателю. И надо было бесшумно сползти с кровати, проползти под

остальными кроватями до двери, умудриться бесшумно отворить дверь— и так