развилась, но вот эта убийственная другая сторона, чувство, что надо стать

совершенно мертвым и окаменелым, чтобы выжить,— ее мне пришлось годами

потом изживать, действительно годами.

В полдень в субботу из школы отпускали, и в четыре часа в воскресенье надо

было возвращаться, потому что позже идти через этот квартал было опасно. А в

свободный день были другие трудности, потому что мама жила в маленькой

комнатушке, где ей разрешалось меня видеть днем, но ночевать у нее я не имел права.

Это была гостиница, и часов в шесть вечера мама меня торжественно выводила за

руку, так чтобы хозяин видел, потом она возвращалась и разговаривала с

хозяином, а я в это время на четвереньках проползал между хозяйской конторкой и

мамиными ногами, заворачивал за угол коридора и пробирался обратно в комнату.

Утром я таким же образом выползал, а потом мама меня торжественно приводила, и

это было официальным возвращением после ночи, проведенной «где-то в другом

месте». Нравственно это было очень неприятно— чувствовать, что ты не

только лишний, но просто положительно нежеланный, что у тебя места нет,

нигде его нет. Не так удивительно поэтому, что мне случалось в свободные

дни бродить по улицам в надежде, что меня переедет автомобиль и что все это

будет кончено.

Были все же очень светлые вещи: скажем, этот день, который проводился дома,

был очень светлый, было много любви, много дружбы, бабушка много читала. Во

время каникул— они были длинными— мы уезжали куда-нибудь в деревню,

и я нанимался на фермы делать какие-то работы. Помню большое разочарование:

работал целую неделю, заработал пятьдесят сантимов, держал их в кулаке и с

восторгом шел, как мальчишка, размахивая руками, и вдруг эти пятьдесят сантимов

вылетели у меня из кулака. Я их искал в поле, в траве— нигде не нашел, и

мой первый заработок так и погиб.

Игрушки? Могу вспомнить— помимо осла, который был на особом положении,

потому что это был зверь независимый,— этот русский флаг, помню двух