физическую выдержку. Отец, например, считал позором, если ты возьмешь горячую

кастрюлю и ее выпустишь из рук: держи! А если обожжешь пальцы— потом

посмотрим. Это также относилось к утомлению, к боли, к холоду и так далее. Я

себя очень воспитывал в этом отношении, потому что мне казалось, что это—

да! Это мужественное свойство. Когда мне было лет

пятнадцать-шестнадцать, я годами спал при открытом окне без одеяла, и когда

было холодно, я вставал, делал гимнастику, ложился обратно— ну, все это

впрок как будто пошло.

В той школе я провел три года. Почему? Она была самая дешевая, во-первых,

затем, единственная по тому времени вокруг Парижа и в самом Париже, где мне

можно было быть живущим. Потом меня перевели в другую— там был просто рай

земной, божьи коровки. После того, что я видел в первой школе, самые ярые тут

были просто как картинки.

Я был слишком ленив для того, чтобы быть шаловливым мальчиком: у меня было

чувство, что шалости просто того не стоят. Меня школа не интересовала, меня

интересовали только русские организации; и кроме того, я обнаружил очень важную

вещь: если ты учишься плохо, ты два года сидишь в одном классе, и так как я

хотел избавиться от школы поскорее, то я всегда учился так, чтобы не

засидеться, это было моим основным двигателем. А некоторые предметы я любил и

ими занимался, то есть «некоторые», множественное число— почти

преувеличение, потому что я увлекался латынью. Меня всегда интересовали и

увлекали языки, латынь мне страшно нравилась, потому что одновременно с латынью

я увлекся архитектурой, а латынь и архитектура одного свойства: это язык,

который весь строится по определенным правилам, именно как строишь

здание— и грамматика, и синтаксис, и положение слов, и соотношение

слов,— и этим меня латынь пленила. Немецкий я любил, немецкую поэзию,

которую я и до сих пор люблю. Про архитектуру, когда мне было лет десять, я

очень много читал, а потом успокоился, увлекся другим— воинским строем,