когда вдруг оказалось, что всей этой ежеминутной борьбы нет, получилось, что

жизнь совершенно опустела, потому что можно ли строить всю жизнь на том, что

бабушка, мама и я друг друга любим— но бесцельно? Что нет никакой глубины

в этом, что нет никакой вечности, никакого будущего, что вся жизнь в плену двух

измерений: времени и пространства,— а глубины в ней нет; может быть,

какая-то толщина есть, она может какие-то сантиметры собой представлять, но

ничего другого, дно сразу. И представилось, что если жизнь так бессмысленна, как

мне вдруг показалось— бессмысленное счастье,— то я не согласен

жить. И я себе дал зарок, что, если в течение года не найду смысла жизни, я

покончу жизнь самоубийством, потому что я не согласен жить для бессмысленного,

бесцельного счастья.

Мой отец жил в стороне от нас, он занял своеобразную позицию: когда мы

оказались в эмиграции, он решил, что его сословие, его социальная группа несет

тяжелую ответственность за все, что случилось в России, и что он не имеет права

пользоваться преимуществами, которые дало ему его воспитание, образование, его

сословие. И поэтому он не стал искать никакой работы, где мог бы использовать

знание восточных языков, свое университетское образование, западные языки, и

стал чернорабочим. И в течение довольно короткого времени он подорвал свои

силы, затем работал в конторе и умер пятидесяти трех лет94. Но он мне несколько вещей привил. Он

человек был очень мужественный, твердый, бесстрашный перед жизнью; помню,

как-то я вернулся с летнего отдыха, и он меня встретил и сказал: «Я о тебе беспокоился

этим летом». Я полушутливо ему ответил: «Ты что, боялся, как бы я не сломал

ногу или не разбился?» Он ответил: «Нет. Это было бы все равно. Я боялся, как

бы ты не потерял честь». И потом прибавил: «Ты запомни: жив ты или мертв—

это должно быть совершенно безразлично тебе, как это должно быть безразлично и

другим; единственное, что имеет значение, это ради чего ты живешь и для

чего ты готов умереть». И о смерти он мне раз сказал вещь, которая мне

осталась и потом отразилась очень сильно, когда он сам умер; он как-то сказал: