доходит, когда ты всем телом должен отозваться: Господи, помилуй!—

скажешь с ясным сознанием, потом скажешь с земным поклоном, потом встанешь и

скажешь уже, чтобы запечатлеть, и так одну вещь за другой. Из этого у меня

выросло чувство, что это— жизнь: пока я молюсь— я живу, вне этого

есть какой-то изъян, чего-то не хватает. И жития святых читал по Четьям-Минеям просто

страницу за страницей, пока не прочитал все. В первые годы я очень был увлечен

житиями и высказываниями отцов пустыни, которые для меня и сейчас гораздо

больше значат, чем многие богословские отцы95.

Когда я кончал среднюю школу, то думал— что делать? Собрался

пустынником стать— оказалось, что пустынь-то очень мало осталось и что с

таким паспортом96, как у

меня, ни в какую пустыню не пустят, и кроме того, у меня были мать и бабушка,

которых надо было как-то содержать, и из пустыни это неудобно. Потом хотел

священником стать, позже решил идти в монастырь на Валаам, а кончилось тем, что

все это более или менее сопряглось в одну мысль, не знаю, как она родилась,

она, вероятно, складывалась из разных идей: что я могу принять тайный постриг,

стать врачом, уехать в какой-нибудь край Франции, где есть русские, слишком

бедные и малочисленные для того, чтобы иметь храм и священника, стать для них

священником и сделать это возможным тем, что, с одной стороны, я буду врачом,

то есть буду себя содержать, а может быть, и бедным помогать, и с другой

стороны, тем, что, будучи врачом, можно всю жизнь быть христианином, это легко

в таком контексте: забота, милосердие… Это началось с того, что я пошел на

естественный факультет Сорбонны, потом на медицинский— был очень трудный

период, когда надо было выбирать или книгу, или еду, и в этот год я дошел, в

общем, до изрядного истощения: я мог пройти какие-нибудь пятьдесят шагов по

улице (мне было тогда лет девятнадцать), затем садился на край тротуара,

отсиживался, потом шел до следующего угла. Но, в общем, выжил.

Одновременно я нашел духовника97,