Может быть, кто-нибудь более предприимчивый и пробрался бы, но я не пробрался.

Мы доехали до какой-то деревни недалеко от демаркационной линии

оккупированной зоны, и я пошел в мэрию. Тогда на мне была полная военная форма,

кроме куртки, которую я купил, чтобы спрятать под ней как можно больше военного

обмундирования, и я отправился к мэру объяснить, что мне нужен пропуск. Он мне

говорит: «Вы знаете, это невозможно, боюсь, меня расстреляют за это». Никому не

разрешалось переходить демаркационную линию без немецкого пропуска. Я

уговаривал его, уговаривал, наконец он мне сказал: «Знаете, что мы сделаем: я здесь,

на столе, положу бумаги, которые надо заполнить; вот здесь лежит печать мэрии,

вы возьмите, поставьте печать— и украдите бумаги. Если вас арестуют, я на

вас же скажу, что вы их у меня украли». А это все, что мне было нужно, мне

бумаги были нужны, а если словили бы, его и спрашивать не стали бы, все равно

посадили бы. Я заполнил эти бумаги, и мы проехали линию, это тоже было очень

забавно. Мы ехали в разных вагонах— мама, бабушка и я— не из

конспирации, а просто мест не было, и в моем купе были четыре французские

старушки, которые дрожали со страху, потому что были уверены, что немцы их на

кусочки разорвут, и совершенно пьяный французский солдат, который все кричал,

что вот, появись немец, он его— бум-бум-бум!— сразу убьет. И

старушки себе представляли: войдет немецкий контроль, солдат закричит, и нас

всех за это расстреляют. Ну, я с некоторой опаской ехал, потому что, кроме этой

куртки, на мне все было военное, а военным не разрешалось въезжать—

вернее, разрешалось, но их сразу отбирали в лагеря военнопленных. Я решил, что

надо как-то так встать, чтобы контроль не видел меня ниже плеча, поэтому я

своим спутникам предложил, ввиду того что я говорю по-немецки, чтобы они мне

дали свои паспорта, и я буду разговаривать с контролем. И когда вошел немецкий

офицер, я вскочил, встал к нему вплотную, почти прижался к нему так, чтобы он

ничего не мог видеть, кроме моей куртки, дал ему бумаги, все объяснил, он меня

еще за это поблагодарил, спросил, почему я говорю по-немецки,— ну,