назывался бы, только не английской фамилией». —«А в таком случае, что вы

такое?» —«Я русский». (Это было время, когда советская армия постепенно

занимала Германию.) Он говорит: «Не может быть, неправда, у русских глаза такие

и скулы такие». —«Простите, вы русских путаете с китайцами». «А,—

говорит,— может быть. А все-таки, что вы о войне думаете?» А поскольку я

был офицером во французском Сопротивлении, ясно было, что все равно не

выпустят, и я решил хоть в свое удовольствие быть арестованным. Говорю: «Чудная

война идет— мы же вас бьем!» —«Как, вы, значит, против немцев?»

—«Да». —«Знаете, я тоже (это был французский полицейский на службе

у немцев), убегайте поскорее». Этим и закончилось, но за эти минуты случилось

что-то очень интересное: вдруг все время, и прошлое, и будущее,

собралось в одно это мгновение, в котором я живу, потому что подлинное прошлое,

которое на самом деле было, больше не имело права существовать, меня за это

прошлое стали бы расстреливать, а того прошлого, о котором я собирался им

рассказывать во всех деталях, никогда не существовало. Будущего, оказывается,

тоже нет, потому что будущее мы себе представляем, только поскольку можем

думать о том, что через минуту будет. И, осмыслив все это после, я обнаружил,

что можно все время жить только в настоящем. И молиться так—

страшно легко. Сказать «Господи, помилуй» нетрудно, а сказать «Господи,

помилуй» с оглядкой на то, что это только начало длиннющей молитвы или целой

всенощной, пожалуй, гораздо труднее.

Ну, и тем временем было десять лет тайного монашества, и это было блаженное

время, потому что, как Феофан Затворник говорит: Бог да душа— вот и

весь монах. И действительно был Бог и была душа, или душонка,— что бы там

ни было, но, во всяком случае, я был совершенно защищен от мнения людей. Как

только вы надеваете какую-нибудь форму, будь то военная форма или ряса, люди

ожидают от вас определенного поведения, и вы уже как-то приспосабливаетесь. И

тут я был в военной форме, значит, от меня ожидали того, что военная форма