несколько слов и пройти, оставив всю заботу— а она очень тяжела,—

на сестрах милосердия и на семье. Причем, с моей точки зрения, было очень

трагично, что старшие сестры этим не занимались— у них была очень большая

чисто медицинская нагрузка. А занимались умирающими младшие сестры, которые уж

никак не были подготовлены формально и которые по отсутствию житейского опыта

очень мало что могли сделать.

А связь между врачами и семьей была очень слабая. Родными не занимались, не

было как бы медицинско-пастырской заботы о них. И вопрос попечения о семье тоже

ставился в наших обсуждениях.

Причем когда врач или сестра боятся или стесняются сказать родным больного:

«Вот, он умирает»,— это не просто сдержанность, а самозащита. Потому что

сказать человеку: «Друг мой, над тобой висит смерть»,— значит, что ты с

ним должен пройти этот путь, это уже ваше общее. Пока человек думает, что ты

только ему делаешь впрыскивания или перевязки, это просто, ты вне, но в момент,

когда у тебя такой разговор, никуда не уйти. А иногда такие дикие вещи

приходилось слышать! На одном собрании я спросил старшую сестру госпиталя в

Кардиффе: «Что вы делаете, когда доктор вам скажет: „Я осмотрел этого человека,

он не выживет“?» Она ответила: «Я к нему иду, и если он мне ставит прямой

вопрос, я ему косвенно отвечаю, и когда вижу волнение и беспокойство, говорю:

„Да успокойтесь. Давайте попьем чаю!“— и ухожу сразу, и оставляю его как

можно дольше, чтобы он успел сам продумать свое состояние».

Сестра боится смерти, боится о ней сказать. К сожалению, это бывает даже с

некоторыми священниками. Я читал доклад одного священника, который говорит

между прочим: «Священник сможет помочь умирающему в меру собственного страха

перед смертью…» Это же полное отрицание того, что можно сделать! Потому

что, если ты сам боишься, ты никакой поддержки не можешь дать другому человеку.

Тут возникает вопрос о правде— о правде и в медицинской, и в

пастырской практике. Как относились те, с кем ты общался, к этому вопросу?