каждого стола его испытывали, и он проходил через все эти испытания и доходил

уже до дверей рая, и бесы решили его поймать хоть на тщеславии, они все

заплескали руками и закричали: «Слава тебе, Макарий, ты нас победил!»И

уже стоя в дверях рая, он повернулся и сказал: «Еще нет!» Так что вот, до

дверей рая тщеславие может нас преследовать, и оно, как отцы говорят, словно

ржавчина, привязывается и к хорошему, и к плохому; можно быть тщеславным от

самой подлинной добродетели, так что это последний враг, которого мы можем

победить. Но это не значит, что, потому что мы его не победили, мы ничего не

можем сделать; когда ты ничего не будешь делать, ты тоже будешь тщеславиться:

смотрите, какой я, ничего не делаю, чтобы не запятнать свое дело тщеславием.

Современная наука во многих областях углубилась в какие-то

внечеловеческие пространства. Как к этому относиться?

Мне кажется, что если наши изыскания идут, скажем, в области темных сил, то,

конечно, мы рискуем своей душой. Но если изыскания идут в порядке природы,

Богом сотворенной, будь она земная, планеты или что другое, это все-таки Божия

область; и по существу изучать, что делается на других планетах или звездах, не

грешно. Нашу планету может разрушить то, как мы употребляем те силы,

которые наука нам дает. Но это в большом масштабе тот же вопрос, который,

по-моему, еще Иоанн Кассиан ставил, когда говорил: нож— вещь нейтральная,

а употребление— нет. Можно ножом убить, можно ножом сделать что-нибудь

полезное. Я думаю, что нельзя определять добро или зло вещей просто по

предмету: скажем, употребление того же атома для промышленности или для

бомбы— совершенно разные вещи, но атом есть атом.

Если говорить о светском воспитании как о воспитании в той или другой

определенной идеологии, тогда может быть конфликт; если же речь идет о

воспитании ребенка просто в истории страны, в литературе страны, в языке и в

науке, я не вижу конфликта. Я не говорю, что нет вопросов, скажем, о сотворении

мира, эволюции— это совсем другие темы,— но я не вижу, почему,