может никого взять за руку и привести в Царство Божие, куда он сам еще только

на пути и которого еще не достиг в полноте,— это молиться за каждого, кто

доверился ему. А молиться не означает сообщить Богу имя человека, рассчитывая,

что Бог сделает все, что нужно сделать; молиться— значит принять человека

в свое сердце, принять его настолько глубоко, чтобы отождествиться с ним, с

ней, и держать этого человека перед Богом все время и всегда. В качестве

примера мне приходит на память два образа.

Первый пример не из христианского опыта, но из книги Мартина Бубера

«Хасидские предания»133.

Одного молодого раввина спросили раз, откуда у него такая сила воздействия на

всякого грешника, приходящего к нему? И он сказал: когда ко мне кто-то

приходит, я схожу в глубины его греха, ступень за ступенью, сплетаю корни своей

души с корнями его души и, зная, что его грех— мой грех, я каюсь перед

Богом, и он кается вместе со мной.

И я думаю, что это абсолютное условие: воспринимать другого человека как

самого себя не только в объективной, так сказать, академической солидарности с

ним, но в смысле радикального единства, которое существует между людьми.

Этому сопутствует еще одно условие. О духовной жизни, о нашем духовном

возрастании мы постоянно и ошибочно думаем в категориях борьбы со злом в себе

самих, стараясь разглядеть, что в нас есть неладного, сосредоточиваясь на всем,

что мы можем обнаружить в себе темного, и на борьбе с этой тьмой. И вот пастырь

не может никого привести никуда, если он различает только потемки, грех, зло.

Он может помочь, только если, глядя на человека, он видит в нем извечную

красоту образа Божия, если он смотрит на человека и видит его в славе, видит

неискоренимую красоту и одновременно видит, как глубоко эта красота повреждена

грехом, обстоятельствами, чем бы то ни было, что только может изуродовать этот

образ. Мы— как картина великого мастера или как икона: если бы мы

оказались перед лицом одной из прекраснейших картин в мире или перед иконой