Вот с этого и надо начать. А мы все могли бы, вероятно, цитировать десятки

мест, которые— о, да!— нас когда-нибудь взволновали. А потом мы

успокоились— до следующего места. И мы ищем и хотели бы, чтобы Бог нам

завтра еще что-то показал: вчерашнее я уже прочел, пережил, а теперь,

сегодня— нового жду. Бог говорит: да нет! Что ты сделал с прошлым? Вчера

Я тебе сказал: сделай то-то, ну— примирись, ты не примирился, чего же Я

тебе сегодня буду говорить: иди в пустыню, когда ты все равно не пойдешь. И так

Священное Писание делается тусклым и все более скучным, потому что оно оживает

только от делания. Причем не от делания всего подряд, а начиная именно с тех

вещей, которые определяют какое-то соответствие между моей душой и Христом. Вот

Он говорит что-то, это отозвалось в душе— и я делаю и живу этим. И я бы

сказал так: если уж нарушать заповеди Божии, нарушай что угодно, только не то,

что тебя так в душу ударило. Разумеется, «нарушай, что угодно»— это не

совет; я просто хочу подчеркнуть, что этого нельзя нарушать, потому что

это закон твоей собственной жизни. Это не заповедь, которая мне извне

навязана,— это слова Христа, вызвавшие в моей душе ответ; я знаю, что это

правда. Раз знаешь, уже нельзя не делать; то, чего не знаешь,— ну, Бог с

тобой, научишься рано или поздно.

Сережа, может быть, ты скажешь что-нибудь?

Отец Сергий Гаккель: Мне кажется очень важным то, что ты говорил о

роли жалости как пище для созерцания. И в виде контраста мне бы хотелось

обратить внимание на другой метод созерцания, другой подход, который есть на

Западе, но пришедший туда якобы с Востока, который отказывается от жалости. Такой

«буддистский» подход, который даже не подкрашен под буддизм; он называется

«трансцендентальная медитация»— созерцание, когда человек ищет

успокоения, но эгоистично ищет. Я думаю, надо отграничить этот подход от

христианского подхода. Когда человек начинает такой созерцательный подвиг ради

собственного успокоения, то, что он найдет, будет просто какая-то пустота, в