не борются с восточным влиянием, а стремятся к такому «пониманию» других

вероисповеданий, которое не всегда происходит от совершенно ясной, твердой

позиции, изнутри которой они старались бы понять, что «восточники» хотят

сказать, чем живут, во что веруют. Такое размытое сознание: ну да, это

богопознание, которое разлито по всей земле, и можно и тут, и там что-то

почерпнуть, чтобы обогатить наше христианское мировоззрение…

Конкретный пример: в Англии имел большой успех индус, который учил, в общем,

очень простому пути. Он давал человеку формулу, мантру; он ее назначал

лично для человека, хотя варианты не бесконечны были; и человек должен был

сидеть совершенно спокойно, повторять эту санскритскую формулу, которую он не

понимал вовсе, и как бы проходить мимо себя, то есть превзойти себя, пройти

мимо и достичь какого-то места в себе, где уже нет озабоченности, боли, где он

видит свет, тишину, покой, радость. Меня поражает в восточной мистике

совершенное бесчувствие к трагедии мира (не к своей; когда человека проймет

лично, он борется с этим, он не может пройти мимо), к самому трагизму жизни:

как будто трагизм— иллюзия. Если бы можно было установиться в этом

состоянии покоя, света, радости, тогда трагического ничего не было бы, считают

они.

А может быть, это другой уровень?

Я не думаю. Потому что, скажем, в подходе Рамакришны, индуизма, нет места

для креста, для Христа как воплощенного Сына Божия, Который входит в мир именно

Because the suffering of the world is serious, that it is not an illusion, not something

secondary: it is extremely important, real. You're probably

have noticed that in the Gospel — and even more broadly than in the Gospel, but in every

in relation to Christ, there is not a single moment when it is said about

glory, His glory is outside the context of the cross. The First Theophany—Vision

glory and testimony of glory in the Jordan, when the Baptist testifies: behold,

The Lamb of God, Who takes upon Himself, lifts upon His shoulders the sin of the world. And