что всем нам надо на основании приобретенного опыта заново передумывать то,

что, как нам кажется, мы знаем уже давно. А если в этом обряде есть что-то

ценное (он не устоял бы в человеческом обществе, если бы в нем не было глубины

и значительности), может быть, верующие и неверующим откроют что-то не только о

Боге, но и о человеке, о тех отношениях, которые составляют самую сердцевину

человеческой жизни: о любви, о браке, о семье.

Одна из целей этих бесед— не только прояснить для верующих глубину и

значительность обрядов, но сделать эти обряды понятными и для неверующего. И не

просто ради того, чтобы верующий стал более приемлемым и более понятным для

людей нерелигиозных, а потому, что обряды Церкви, уходящие своими корнями в

опыт и веру тысячелетий, образно, картинно, символами часто раскрывают перед

нами такие глубины человеческого опыта любви, радости, горя, которые

могут не только быть полезны верующему, но и неверующему раскроют какую-то

глубину его собственной души и его собственной жизни.

Мы все думаем, будто знаем, что такое любовь, и умеем любить. На самом деле

очень часто мы умеем только лакомиться человеческими отношениями. Мы

думаем, что любим человека, потому что у нас к нему ласковое чувство, потому

что нам с ним хорошо, но любовь— нечто гораздо большее, более

требовательное и порой трагичное.

В любви есть три стороны. Во-первых, человек любящий дает, хочет давать. Но

для того, чтобы давать, для того, чтобы давать совершенно, давать, не делая

получающему больно, нужно уметь давать. Как часто бывает, что мы даем не

по любви, настоящей, самоотверженной, щедрой любви, а потому, что, когда мы

даем, в нас нарастает чувство своей значительности, своего величия. Нам

кажется, что давать— это один из способов утвердить себя, показать себе

самому и другим свою значительность. Но получать от человека на этих

условиях— очень больно. Любовь только тогда может давать, когда она забывает

о себе. Когда человек дает, как один из немецких писателей сказал, как птица