ней— не только испуг внезапности, о чем я упоминал ранее, но и

дополнительный ужас того, что она поражает нас в самую сердцевину нашей уязвимости,

потому что боль, страх, ужас росли, нарастали внутри нас, а мы отказывались

дать им выход, отказывались сами внутренне созреть. И удар бывает более

болезненный, более разрушительный, чем при внезапной смерти, потому что кроме

ужаса, кроме горечи потери с ним приходит все самоукорение, самоосуждение за

то, что мы не сделали всего, что можно было сделать,— не сделали из-за

того, что это заставило бы нас стать правдивыми, стать честными, не скрывать от

самих себя и от стареющего или умирающего человека, что смерть постепенно

приоткрывает дверь, что эта дверь однажды широко раскроется, и любимый должен

будет войти в нее, даже не оглянувшись.

Каждый раз, когда перед нами встает медленно надвигающаяся утрата близкого

человека, очень важно с самого начала смотреть ей в лицо— и делать это

совершенно спокойно, как мы смотрим в лицо человеку, пока он жив и среди нас.

Ведь мысли о грядущей смерти противостоит реальность живого присутствия. Мы

всегда можем полагаться на это несомненное присутствие и вместе с тем все яснее

видеть все стороны идущей на нас потери. Вот это равновесие между

убедительностью реальности и хрупкостью мысли и позволяет нам готовить самих

себя к смерти людей, которые нам дороги.

Жизнь вечная

Разумеется, такая подготовка, как я уже сказал, влечет за собой отношение к

смерти, которое признает, с одной стороны, ее ужас, горе утраты, но вместе с

тем сознает, что смерть— дверь, открывающаяся в вечную жизнь. И очень

важно снять преграды, не дать страху возвести стену между нами и умирающим.

Иначе он осужден на одиночество, оставленность, ему приходится бороться со

смертью и всем, что она для него представляет, без всякой поддержки и

понимания; эта стена не позволяет и нам сделать все, что мы могли бы сделать, с

тем чтобы не осталось никакой горечи, никакого самоукорения, никакого отчаяния.