И то, что мы будем говорить дальше об имени Божием, о Царстве Божием, о воле

Божией, имеет настоящий смысл, только если мы взываем изнутри хотя бы

зачаточного сыновства, хотя бы стремясь соединить свою волю с волей Спасителя

Христа, свои мысли и чувства с мыслями и чувствами Христа, Сына Божия, ставшего

Сыном Человеческим.

Да святится имя Твое: пусть Твое имя, Господи, будет предметом

поклонения, пусть это имя будет святыней в сердцах, в мыслях, на устах людей,

пусть Твое имя, как пламя, зажигает человеческие души и превращает каждого

человека во всем его существе— духом, душой и телом— как бы в

купину неопалимую (Исх3:2), которая горит Божественным огнем, сияет

Божеством и остается несгораемая, потому что Бог не питается веществом, которое

Он претворяет в Божественную жизнь.

Почему же мы говорим об имени, а не о Боге? Потому что имя—

единственное, что нам доступно. В еврейской древности считалось, что имя и тот,

кого оно отображает, тождественны: знать имя означало понять самое существо

данной твари или, сколько возможно, и Творца. В Ветхом Завете имя Божие не

произносилось, оно обозначалось письменно четырьмя буквами ()213, которые мы произносим для удобства как

Яхве, но прочесть их, произнести их мог только ветхозаветный

Первосвященник, который знал тайну этого имени. И Маймонид, еврейский богослов

XIIвека в Испании, писал, что, когда собирался народ в иерусалимском

храме, когда пели Богу и молились Ему, Первосвященник перегибался через край

своего балкона и тихо, неслышно ни для кого, кроме Бога, произносил это священное

имя, которое, словно кровь, вливалось в эти молитвы, давало им жизнь, как кровь

дает жизнь живому организму, и возносило эти молитвы до Престола Божия. Имя

считалось чем-то настолько святым, что его нельзя было произнести214. Мы знаем, что и в некоторых сибирских

племенах Бог не имел имени. Когда они хотели Его обозначить в своей речи, они

лишь поднимали руку к небу, указывая, что это Тот, имя Которого нельзя

произнести и Который превыше всего.