полно до края— мне некогда прийти на пир твоего хозяина, даже моего

хозяина,— разве он не может этого сам понять? У меня своя радость—

как же я могу вместить еще чужую радость? Привязанность, любовь, которая на

грани вечности, по эту или по ту сторону вечности, в зависимости от того, как

мы к ней отнесемся, снова делается преградой: она меня держит на земле, мне

некуда уйти от нее. Вечность— потом, когда-то, а теперь— заполнить

бы время этой радостью, этим изумлением, этим счастьем, и довольно того, что

мое счастье— мое, не нужно мне чужого. И третий званый тоже не

идет на пир Божий, потому что боится, как бы от него не ушла временная радость,

утонув в вечности, в вечном.

И что же остается? Остается человек, живущий тем, что держится за землю,

которая его поглотит, весь смысл своего существования полагающий на то, чтобы

что-то сделать с этой землей и на этой земле— временное, которое тоже

пройдет: память людей проходит, здания рушатся, весь мир покрыт остатками

отживших, умерших, разрушившихся цивилизаций. И человек все-таки строит новую,

которая тоже не устоит, временную, бесцельную, потому что ни в ней самой нет

цели, ни дальнейшей цели нет. И вместо того чтобы через любовь раскрыться,

человек часто любовью замыкается: свои— и прочие… И это очень страшно. О,

эти «прочие» и «свои» могут быть очень различно распределены, «своих» может

быть очень много, но все равно, пока остается один «прочий», Царства

Божия не только нет, оно отрицается.

Я хочу вам дать два образа. Первый— рассказ о реальном человеке,

которого я помню, родных которого я знал. Ученый, творческий, одаренный человек

умер, его схоронили. У него был сын в сумасшедшем доме, юноша, не достигший еще

двадцати лет. Его мать сообщила ему о смерти отца. Он рассмеялся и ответил:

«Неправда! Он не мог умереть!» Истощивши все свои объяснения, мать привела его

ко мне, чтобы я ему растолковал, что его отец на самом деле умер. Прежде чем

что-либо ему сказать, я спросил юношу: «Почему ты думаешь, что твой отец не