умер, когда свидетели его смерти тебе говорят, что он умер, люди, видевшие его

мертвое тело, принявшие участие в его похоронах, видевшие, как его гроб

опустили в землю и закидали землей? Почему же ты отрицаешь его смерть?»

—«Потому, что он никогда не жил и, значит, не мог умереть». И он мне

растолковал, что его отец существовал только привязанностью к автомобилю, к

телевизору, к своей коллекции драгоценных камней, к своим книгам. «Пока эти

вещи существуют,— говорил этот мальчик,— мой отец такой же живой

или такой же мертвый, каким он был раньше».

Так выразиться мог только юноша, потерявший привычку мыслить, как мы бы

сказали, «разумно», то есть по-земному, но он видел вещи такими, какие они

есть. Этот человек, его отец, не жил: он отражал окружающую действительность,

зажигался каким-то интересом, переходил от переживания к переживанию, но

переживание— не жизнь, это мгновенное событие, которое уходит, как свеча

гаснет.

Как мы все похожи на это! Он укоренился в земле, его единственные интересы

были земные, но— его обесчеловечили, в нем человека не осталось, потому

что он весь ушел в предметы. И вот перед каждым из нас стоит этот же вопрос: я

существую? Есть во мне кто-то— или во мне пустота? Или я, по слову

святителя Феофана Затворника о человеке, который на себе сосредоточен,—

как древесная стружка, свернувшаяся вокруг собственной пустоты? Есть ли

что-нибудь во мне, что может войти в вечность? Конечно, не войдут в вечность ни

земля, которую купил первый званый, ни волы, которых купил второй, ни та

работа, которую совершили волы над этой землей. Что же останется? А если

говорить о любви, то, опять-таки, что останется, если она вся сведена к меркам

земной жизни, если за ними ничего нет, если она такая же маленькая, ничтожная,

как наша земля в этом бесконечно разверзающемся космосе, в котором мы живем:

пылинка— а в этой пылинке человек с его чувствами, мыслями. Да, человек

больше, чем пылинка, но только если он сам себя не сроднит с этой пылинкой,