меня, показала осколки и сказала: «Почему Бог дает мне жить? Я уже никуда не

гожусь». Помню, в ответ я привел ей две причины, которые мне действительно

кажутся законными. Первая: у Бога наверняка уже столько старушек, что еще одна

уж действительно может подождать, но вторая была, вероятно, более важна с точки

зрения человеческой— я сказал бабушке: «Знаешь, многое ты не умела делать

так же хорошо, как другие, или лучше их. На протяжении твоих девяноста пяти

лет, несомненно, были люди, которые умели лучше тебя мыть посуду. Но есть одно,

чего не умел делать никто, кроме тебя, и это тебе удалось». Она с интересом

насторожилась и спросила: «Что это?» —«Никто, кроме тебя,— ответил

я,— не сумел быть моей бабушкой». Оно звучит шуткой, когда я вам это так

передаю. Но это действительно имело значение для этой женщины: она будто

открыла в себе что-то настолько неповторимое, чего не могли задеть ни возраст,

ни дряхлость, ни старость со всей ее силой разрушения.

Так что трагизм смерти не в том, что в какой-то день мы окажемся перед лицом

физической смерти, а в том, что задолго до того мы уже мертвецы среди… я хотел

сказать— живых. Живых ли? Увы, нет! Мы— мертвецы среди существ,

которые еще не научились жить, различать подлинную меру жизни, горение жизни

там, где оно есть. В конечном итоге, даже если биологически мы остаемся живы,

смерть представляется растущим разделением, трещиной, которая все расширяется и

делает нас все более и более чуждыми друг другу. И все кончается видением ада

Ветхого Завета. Этот ад не имеет живописного характера дантовского описания.

Это не место изощренных мучений, где Бог присутствует во всей жестокости Своего

оскорбленного Божества— уродливая карикатура истинного Бога. Это—

место, где Бога нет. Это место радикального отсутствия Бога, место, где ничто

нас больше не соединяет друг с другом, потому что лопнула нить, соединявшая

жемчужины, потому что Бога нет,— и мы, как следствие, разделены друг от

друга. И тогда ад— это другие, ад— это мы с вами, это та

неисцеленная разобщенность, к которой мы приговорены навечно. Вот этой-то смерти