Христос— в нашей среде, Дух Святой излился на апостолов и через

них— на нас в непрекращающейся Пятидесятнице. Конечно— и я к этому

еще вернусь,— мы ожидаем Парусии41,

славного Второго пришествия Господня, но Он уже пришел, мы уже в

Царстве, Царство пришло во всей своей силе, оно уже не только предмет нашей

надежды и веры.

Подвижники древности упражнялись в «памяти смертной» и заповедали то же

своим ученикам: «Помни последняя твоя». «Имей память смертную»,— говорит

нам вся аскетическая традиция. Когда приводишь эти слова современному человеку,

он отвергает их: «Как? Неужели я всю жизнь, всю мою долгую человеческую жизнь

должен провести в ужасе грядущей смерти? Неужели все радости должны быть

отравлены уверенностью, что они окончатся? Неужели надо страшиться потерять

все, что мы любим, и помнить, что любая красота мимолетна, истлеет? Неужели вся

вселенная сводится к „Падали“ Бодлера?»42

Но это ли имели в виду подвижники древности, когда призывали нас постоянно

помнить о смерти? Думаю, нет. Смерть— единственное, что может заставить

нас вырасти в меру жизни. Без нее жизнь могла бы стать столь мелкой и

ничтожной! В тот момент, когда перед нами встает смерть, когда она входит, например,

в наш дом, все приобретает истинно человеческий, то есть богочеловеческий,

масштаб. Подумайте о том, что происходит, когда один член семьи узнает, что

смертельно болен. Смерть рядом, ее образ нельзя отстранить, она неотвратимо

нарастает, она постепенно побеждает. Подумайте об этой семье, где не только

кто-то один знает, что обречен, но где это знает и его окружение! Смерть может

прийти внезапно, и отныне произнесенное вами слово— может быть,

последнее, что услышит больной. Может быть, на вашем поступке упадет занавес,

на нем окончится для больного «человеческой жизни празднество», как поется в

Покаянном каноне. Времени исправить что-либо не остается, нельзя сказать себе:

пока что я пишу черновик жизни, позднее я перепишу ее начисто. Времени нет, смерть