Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
Христос— в нашей среде, Дух Святой излился на апостолов и через
них— на нас в непрекращающейся Пятидесятнице. Конечно— и я к этому
еще вернусь,— мы ожидаем Парусии41,
славного Второго пришествия Господня, но Он уже пришел, мы уже в
Царстве, Царство пришло во всей своей силе, оно уже не только предмет нашей
надежды и веры.
Подвижники древности упражнялись в «памяти смертной» и заповедали то же
своим ученикам: «Помни последняя твоя». «Имей память смертную»,— говорит
нам вся аскетическая традиция. Когда приводишь эти слова современному человеку,
он отвергает их: «Как? Неужели я всю жизнь, всю мою долгую человеческую жизнь
должен провести в ужасе грядущей смерти? Неужели все радости должны быть
отравлены уверенностью, что они окончатся? Неужели надо страшиться потерять
все, что мы любим, и помнить, что любая красота мимолетна, истлеет? Неужели вся
вселенная сводится к „Падали“ Бодлера?»42
Но это ли имели в виду подвижники древности, когда призывали нас постоянно
помнить о смерти? Думаю, нет. Смерть— единственное, что может заставить
нас вырасти в меру жизни. Без нее жизнь могла бы стать столь мелкой и
ничтожной! В тот момент, когда перед нами встает смерть, когда она входит, например,
в наш дом, все приобретает истинно человеческий, то есть богочеловеческий,
масштаб. Подумайте о том, что происходит, когда один член семьи узнает, что
смертельно болен. Смерть рядом, ее образ нельзя отстранить, она неотвратимо
нарастает, она постепенно побеждает. Подумайте об этой семье, где не только
кто-то один знает, что обречен, но где это знает и его окружение! Смерть может
прийти внезапно, и отныне произнесенное вами слово— может быть,
последнее, что услышит больной. Может быть, на вашем поступке упадет занавес,
на нем окончится для больного «человеческой жизни празднество», как поется в
Покаянном каноне. Времени исправить что-либо не остается, нельзя сказать себе:
пока что я пишу черновик жизни, позднее я перепишу ее начисто. Времени нет, смерть