собрать сколько-то жизненных соков. Приходит садовник и видит, что этот кустик

может только умереть— рано или поздно, но он не выживет. И он делает

нечто страшное: он отрезает ветку. Ветка, отрезанная от той временной,

ускользающей жизни, которой она пользовалась, будучи укоренена в землю,

чувствует, что из нее бежит даже эта жизнь, что это конец. Но садовник подходит

к стволу живоносного дерева, тем же ножом врезается в дерево и соединяет две

раны: рану, которую он нанес дереву, и рану, которую он нанес этой малой ветке,

и их соединяет, связывает, и жизнь, которая течет в этом стволе, постепенно

начинает проникать в малый росток, пронизывать его, и этот росток уже оживает

полнотой жизни живоносного древа. Ценой раны это дерево оказалось в состоянии

передать уже неотъемлемую жизнь тому ростку, которому надлежало только умереть.

Этот образ может нам напомнить то, что случилось с человечеством, когда

Христос, совершенный человек, человек, в котором нет ни тени зла, ни тени

смертности, вошел в нашу жизнь и согласился на смерть ради того, чтобы через

Его смерть мы могли приобщиться Его Воскресению и жить уже не своей

колеблющейся, вымирающей жизнью, а полнотой Его жизни, которой никто, ничто не

может у нас отнять.

Когда мы читаем молитвы святых, мы общаемся с людьми, которые, подобно этой

ветке, были когда-то умирающим ростком, были затем соединены с живоносным

древом и сейчас пронизаны его жизнью. Мы призваны это увидеть, понять и от них

научиться. Но когда мы читаем молитву того или другого святого, мы не все имеем

право сказать от собственного имени, просто повторяя его слова, потому что есть

вещи, которые невозможно сказать, не пережив их очень глубоко и порой трагично,

душераздирающе.

Разве мы можем просто сказать, не задумываясь: Остави нам долги наша,

якоже и мы оставляем должником нашим (Мф6:12)? Разве мы можем это

сказать, не поставив перед собой вопрос о том, как мы относимся к нашим

должникам? Оглянись, посмотри, кто вокруг тебя: родные, близкие, дальние,