Богом и вдруг ожила, заликовала, ожила вечной жизнью, пережила встречу с Богом.

Неужели у нас не дрогнет сердце, если в молитве святого мы услышим: «Господи, Радость

Ты моя!»? Конечно, дрогнет: как он Бога любил, Каким он Его знал,

что мог Его назвать Радостью своей! И что мне надо сделать, чтобы хоть

сколько-то приобщиться к этому опыту, обрадоваться о Нем, заликовать по

возможности?

Есть другие молитвы, которые говорят о вере. Я не знаю, читали ли вы пророка

Иеремию. У него есть целый ряд молитв, которые наполнены такой теплотой, такой

интимностью (напр., Иер20:7—18; 32:17—25). Он не говорит с Богом как с

Существом далеким, а как с самым близким, дорогим, с кем можно поделиться всем,

что есть на душе.

Но мы не можем, когда молимся, взять молитвы, написанные целым рядом святых,

притом читая их в переводе, от которого часто если не меняется, то тускнеет их

смысл, и произносить их совершенно естественно, как крик собственной души. С

другой стороны, когда мы участвуем в богослужении, мы находимся перед лицом

молитв, которые вся Вселенская Православная Церковь признала как собственный

голос или в которых выражается голос Божий, прозвучавший в душах целых

поколений людей. И вот когда мы молимся, будь то в частной или общественной

молитве, словами святых, мы можем— приведу сравнение— к ним

подходить так же, как к стихам великих русских или иностранных поэтов. То, что

они пишут, глубже, просторнее, трагичнее или светлее того, что мы сумели бы

сами сказать, потому что мы не способны в себе найти это и выразить.

Когда речь идет о богослужении, то не только слова святых, но и весь

контекст действия, который мы видим, показывает, как разверзается перед нашими

глазами Божественное промышление. Есть моменты, когда молится Церковь, то есть

мы все, есть моменты, когда дьякон произносит молитвы от нашего имени, но так,

как мы, может, сами не смогли бы их произнести, не посмели бы, не сумели бы.

Есть моменты, когда богослужение передается от священника в руки Самого