растерянности, и мы не можем эти псалмы, эти молитвы читать просто подряд,

будто они относятся к одному и тому же. Они были написаны, вернее вырвались из

душ человеческих, при очень разных обстоятельствах. Поэтому нам лучше было бы

прочитать эти молитвы про себя, не в момент, когда мы молимся, а в момент,

когда хотим узнать, о чем говорят эти молитвы, что за человек их написал. Есть

святые, которые писали о Боге с такой радостью! В одном из псалмов есть

восклицание: Господи! Радость ты моя! (Пс31:7)264. Это крик души, которая встретилась с

Богом и вдруг ожила, заликовала, ожила вечной жизнью, пережила встречу с Богом.

Неужели у нас не дрогнет сердце, если в молитве святого мы услышим: «Господи, Радость

Ты моя!»? Конечно, дрогнет: как он Бога любил, Каким он Его знал,

что мог Его назвать Радостью своей! И что мне надо сделать, чтобы хоть

сколько-то приобщиться к этому опыту, обрадоваться о Нем, заликовать по

возможности?

Есть другие молитвы, которые говорят о вере. Я не знаю, читали ли вы пророка

Иеремию. У него есть целый ряд молитв, которые наполнены такой теплотой, такой

интимностью (напр., Иер20:7—18; 32:17—25). Он не говорит с Богом как с

Существом далеким, а как с самым близким, дорогим, с кем можно поделиться всем,

что есть на душе.

Но мы не можем, когда молимся, взять молитвы, написанные целым рядом святых,

притом читая их в переводе, от которого часто если не меняется, то тускнеет их

смысл, и произносить их совершенно естественно, как крик собственной души. С

другой стороны, когда мы участвуем в богослужении, мы находимся перед лицом

молитв, которые вся Вселенская Православная Церковь признала как собственный

голос или в которых выражается голос Божий, прозвучавший в душах целых

поколений людей. И вот когда мы молимся, будь то в частной или общественной

молитве, словами святых, мы можем— приведу сравнение— к ним

подходить так же, как к стихам великих русских или иностранных поэтов. То, что

они пишут, глубже, просторнее, трагичнее или светлее того, что мы сумели бы