бережно надо относиться к восприятию ребенком того, что происходит между ним и

Богом. Она каждый вечер молилась вместе с маленькой дочкой. Они молились

вместе, душа в душу и заканчивали одной молитвой, которую этот ребенок назвал

«прекраснейшая». По-славянски мы бы сказали «наикрашайшая». Это было завершение

всего, после нее можно было заснуть, потому что ничего более прекрасного Богу

сказать нельзя было. И в какой-то вечер эта маленькая девочка говорит: «Мама,

сегодня наикрашайшую я сказать не могу». —«Как, почему?» —«Потому

что я тебя так рассердила, что Бог не захочет слушать от меня такую молитву».

Мать была умная, она сказала: «А чем ты меня так рассердила, что случилось?» Вы

меня простите за реальность моего примера, девочка говорит: «Ты помнишь,

сегодня в столовой я лужу сделала, и ты очень рассердилась и меня даже

потрясла». И мать ответила: «Так это не ты виновата. Ты не могла удержаться, и

не ты в этом виновата— я за тобой плохо смотрела. Виновата я, что

рассердилась, это я не имею права сказать самую прекрасную молитву, а ты скажи

ее от себя и, может быть, от меня».

Эти примеры, надеюсь, вам что-то передают. И опыт непосредственной, живой

молитвы— молитвы, начинающейся с живого чувства к Богу и с таких слов,

которые ребенок может произнести, которые не надуманны и не слишком сложны для

него, может расцвести и дальше.

Я вам говорю все это, потому что каждый из нас в какой-то момент жизни будет

проходить через то или другое. Как нам надо беречь детей от окаменения, к

которому формальная молитва может привести! Сколько раз мне приходилось слышать

от взрослых людей или от подростков, что их заставляли молиться до

тошноты, так, что они больше не могли вынести молитвы. Молитвенные слова были

им отвратительны, потому что не были соединены ни с каким моментом простой

встречи с Богом. А встреча эта бывает и в пении, и в молчании, и в том, как

ребенка можно обнять и стать перед иконой и ничего не говорить, дать ему

встретить Бога так, как мы, взрослые, больше встретить Бога не умеем. И