души, от сердца, правдиво те или другие молитвенные слова, а иногда можем

попросить святого эти слова облечь в пламя его собственной молитвы.

Я вам, кажется, рассказывал, но повторю для тех, кто не слышал, об одном, с

одной стороны— смешном, а с другой— очень великом событии в моей

жизни. Когда-то мы— бабушка, мама и я— жили в церковном доме. Там

завелись мыши, они бегали повсюду, и мы не знали, что с ними делать. Мы не

хотели расставить мышеловки, потому что нам было жалко мышей, и мы не хотели

бросать кусочки хлеба с ядом, потому что боялись, как бы их не подняла бабушка,

которой тогда было за девяносто лет. И я вдруг вспомнил, что в Великом Требнике

есть обращение, написанное уж не помню кем из святых, ко всем животным, которые

нарушают человеческую жизнь,— как бы призыв уйти. Там перечислены десятки

всяких зверей, начиная со львов, тигров и кончая букашками. Я прочел и подумал:

не может быть! Как я могу употребить такую молитву? Я не верю, что это может

случиться! Но потом подумал еще: ведь святой, который составил эту молитву,

верил в это. Я тогда к нему обратился и сказал: «Я не верю, будто что бы то ни

было получится от того, что я прочту эту молитву, но ты ее составил, написал,

ты ее произнес из глубины веры, и когда ты ее употреблял, что-то случилось,

иначе ты ее не занес бы в книгу. Так вот что мы сделаем: я прочту твою молитву,

а ты эту молитву произнеси из глубин твоей святости и принеси к Богу. Но

повторяю: я не верю, будто что бы то ни было может случиться». Я сел на

кровать, положил на колени Великий требник, дождался, что из камина показалась

мышь. Я ее перекрестил и сказал: «Сядь и слушай». И к моему изумлению, мышь

села на задние лапки и не стала двигаться. Я тогда ей, этой английской мыши,

прочел вслух на славянском языке молитву, которая когда-то была составлена на

греческом. Кончил, перекрестил ее и сказал: «А теперь иди и скажи всем другим!»

Она ушла, и ни одной мыши у нас в доме не осталось. И меня это так обрадовало:

я не мог похвастаться, что это произошло моей верой. Мое неверие было полное,

даже не то что сомнение,— я был уверен, что ничего не получится,