Себе непостижимый в Своей таинственности, но по отношению к творческому

действию, которое вызвало из небытия все: все, что было и чего не стало, все,

что есть, и все, что будет.

Когда мы думаем о Боге, мы в Нем (я не делаю сейчас попытку дать полное

Троическое богословие) видим Три Лица. Когда говорим об Отце, мы с трепетом

предстоим перед Богом во всей Его глубине и непостижимости. Это Бог.

Другого слова у нас для Него нет. Это Тот, Который есть, без

прилагательных, без обстоятельств, которые Его привели бы к бытию: Он есть. Он—

самое бытие, и бытие не пассивное, не неподвижное, а бытие, которое является

одновременно Жизнью, полнотой движения. Он для нас непостижим в Своей глубинной

сущности, так же как для нас непостижим огонь в сущности своей. Мы его видим,

его ощущаем, но быть огнем мы не можем, и даже если мученики сгорали в

тварном огне, они приобщались только к тварному пламенению. Но Бог как огонь

непостижимый непостижим для нас до конца.

О Сыне мы говорим, по Священному Писанию, сначала как о Слове Божием, и

некоторые отцы говорили, что если подумать о Боге как о непостижимой глубинной

мысли, то слово Божие является выражением этой мысли, не во всем для нас

постижимым. Он является таким выражением в том смысле, что эта мысль делается

реальностью в тварном мире, как слово является выражением мысли человека. Но

когда мы говорим о Боге, мы говорим о чем-то более полном и непостижимом.

Божественная мысль, даже когда она находит себе выражение, этим выражением не

исчерпывается. Нельзя сказать, что «все сказано». И когда мы говорим о том, что

Сын Божий есть Слово Божие, Он, поскольку это постижимо для нас, делает

доступными для нас глубины Божественной премудрости, глубины мысли

Божественной, но вместе с тем как Слово Божие Он укоренен в этой мысли так, как

мы не можем ее постичь. И когда мысль Божия открывается во Христе в Его учении

и в Его личности, остается тинственная и таинственная глубина,

которую мы не можем воспринимать умом. И дивно, что в начале Евангелия от