до момента, когда, дойдя до предела возможного естественного познания, он

открывается к познанию Божественному. Тогда он оставляет свои попытки познать

естественным умом то, что сотворил Бог, и останавливается в молитве, в

поклонении, в молчании, в созерцании Бога. Так что даже падение, в

представлении святого Иринея Лионского, не является окончательной катастрофой,

не является концом судьбы человека. Но тот путь, который мог бы быть путем

прямого непрерывного светоносного восхождения и углубления в тайны Божии,

превращается в долгий путь искания, блуждания, ошибок, исправлений и страдания.

А дальше между Богом и человеком возникает— не вырастает, а вдруг,

мгновенно открывается— пропасть, потому что в тот момент, когда человек

выбрал естественное познание помимо Бога, он с Богом уже не в отношении

взаимной глубинной любви и доверия, а в отношении вопрошания, порой страха.

Библия рассказывает, как Адам и Ева услышали, что Бог ходит в раю. (Это

конечно образы, потому что весь этот рассказ является образной попыткой довести

до нашего сознания что-то, что описать невозможно: нет возможности на нашем

языке выразить, что случилось в мире, которого больше нет.) И когда они сознают

около себя присутствие Бога, Которому они уже не приобщены, как раньше, детской

любовью, детским доверием, совершенной отдачей себя, готовностью и желанием все

только через Него познать, они испуганы и оба прячутся от Бога. И Бог их зовет:

Адам, где ты? И Адам отвечает: я обнаружил, что я наг, что я голый, и мне

стыдно. И сказал Бог: кто сказал тебе, что ты наг? не ел ли ты от дерева, с

которого Я запретил тебе есть? (Быт3:8—11).

И тут оказывается вдруг, что доверие, простота, которые были вначале, пришли

к концу. В тот момент человек мог бы еще— вернее, уже— понять, что

с ним случилось. Но он не понимает, он сколько-то помрачен, но не понимает

до конца, что с ним совершилось. Он думает, что может продолжать расти,

становиться собой, познавать мир как бы параллельно с Богом. И тут входит в

силу очень страшный закон. Жить можно— в том смысле, в котором Бог жив