предполагает право судить— право, принадлежащее Одному Богу. Что касается

знания ада— нам известно, что некоторые святые пережили этот опыт, но кто

из нас посмел бы сказать подобное о себе? Когда мы говорим об «аде»

человеческой жизни, об «аде» в обществе, о «кругах ада» на земле— мы

говорим все-таки не об аде. Ад (даже оставляя в стороне образ полного,

радикального отсутствия Бога)— момент, за которым нет ничего, это

предел пути, который можно бы обозначить словом Достоевского: «Слишком поздно!

Теперь я все понял, я прозрел, я бы сделал все, что надо,— и я

обнаруживаю, что слишком поздно: поздно любить, поздно понимать, поздно

действовать»46. В этом и

будет трагедия ада, но этого мы не знаем в жизни, в жизни не бывает «слишком

поздно». Пока мы живы телом, пока есть дыхание жизни в нас, пока смерть не

пожала нас— есть и будущее: один жест, одна мысль могут изменить и

преобразить жизнь. Мне вспоминается случай из жизни Cur d’Ars47: к нему однажды пришла женщина в

отчаянии, так как ее муж покончил с собой, бросившись в реку. Он попросил

подождать, пока он помолится, затем подозвал ее и сказал: «Утешься, между

мостом и водой он пожалел о своем поступке». Порой достаточно «мгновения ока»:

один вздох может все изменить.

Если смерть— единственная подлинная мера жизни, то есть нечто

благое для человека, почему Библия говорит, что она— проклятие, следствие

греха? Разве Адам и Ева не изначально должны были умереть?

Я не сказал так прямо, что смерть— единственная и подлинная мера

жизни, так же как не утверждал, что она— благо для человека. Я попытался

сказать— но, может быть, не сумел сделать это ясно,— что вырасти в

полную меру жизни можно, только если мы готовы встретить смерть, свободно

посмотреть ей в лицо, противостоять ей со всем мужеством, всей верой, всей

надеждой. «Благо»— не в смертности, не в самой смерти, когда она

настигает нас; положительный момент, как уже было сказано,— в том, что