мог заниматься тем и другим как бы параллельно, но в парижской обстановке это

оказалось для меня лично невозможным.

Кроме того, я не считал справедливым, чтобы, когда человек зовет врача, как

бы тайно входил священник; я считал, что справедливо разделить эти две области:

неверующий человек имеет право, чтобы пришел только врач, ничто другое. Я хотел

сказать, что чувствую: я не имею права прийти к человеку и начинать ему

проповедовать веру— он имеет право видеть во мне врача без того, чтобы я

на него наседал: «Ах, ты в постели, у тебя сломанная нога, ты от меня не

уйдешь, давай-ка я тебе попроповедую»… У нас был один такой хирург в Париже, который

этим злоупотреблял: как попадет к нему пациент, лежит в постели, удрать не

может— он на него со своей верой. И, по-моему, он никого не обращал,

потому что люди бывали возмущены тем, что он пользуется случаем, нарушает их

свободу совести.

Для верующего все равно, что ты врач, а неверующему хочется иметь только

врачебные отношения, это могло создать трудности. Это не создавало еще

трудностей, потому что я слишком недолго был известен как священник, но могло

бы создать. Но главное, что просто все время без остатка уходило на медицинскую

работу, от семи утра до полуночи: куда же деть тогда остальное?

Врач, будь он человек верующий или неверующий, должен лечить только тело,

не касаясь человека как личности?

Нет, я думаю, врач должен относиться ко всему человеку, потому что даже в

телесной болезни колоссальную роль играет душевное состояние человека, его

решимость жить или его отказ от борьбы, и нет такой области в человеке, которая

для врача-соматика безразлична. Конечно, есть области специализированные,

скажем, психические болезни не всякий соматик должен лечить, потому что это

требует специализации, но это же относится и к отделам соматических болезней:

один занимается нервными болезнями, другой по преимуществу иными. Но мне

кажется, что задача врача— проникнуть во всего человека и как бы