лишаем величайшего счастья— нас долюбить до конца. Это не обязательно

наши родные, это всякий человек, который отзывается на нас.

Я думаю, что если тот, кто заботится об умирающем, мог бы воспринимать

происходящее с ним, просто сидеть рядом и не вносить ничего самому, а только

быть самому прозрачным, безмолвным, как можно более глубоким, то, вероятно, он

увидел бы, как этот человек сначала слеп к вечности, как бы закрыт от вечности

своей плотью, своей телесностью, своей человечностью. Постепенно все это

делается более прозрачно, и умирающий начинает видеть другой мир. Сначала,

думаю, темный мир, а затем вдруг свет вечности. Я это однажды пережил: меня

просили сидеть с одной старушкой, пока она умирает. Было так явственно, что

сначала она отчалила от временной, телесной, общественной жизни (она очень была

погружена в земную жизнь: ей было 98лет, и она из глубин своей постели

занималась своими коммерческими предприятиями). А потом постепенно это отошло,

и вдруг она увидела темный мир, бесовский мир… И в этот мир вошел свет

Божий— и весь этот бесовский мир разлетелся, и она вошла в вечность. Я

этого не могу забыть, я тогда был молод, был студентом медицинского факультета

первого или второго курса, и это у меня осталось.

Поэтому те молодые люди, которые ухаживают за больными, кроме того, что они

дают больному возможность с благодарностью и открытостью принимать любовь,

которая им дается— это очень важно,— могут с ними сидеть в момент,

когда больной уже не может никаким образом им сказать о том, что он сейчас

видит или чувствует, но знать, что сейчас совершается переход, и быть с ним все

это время, время перехода.

Более остро вопрос встает в случае страдания детей…

Страдание детей нас озадачивает больше, чем страдание взрослых, потому что,

когда страдает взрослый человек, легче увидеть ту пользу, которое могло бы

принести страдание, при условии, что человек вырастет в полную меру своего

призвания. Но может ли страдающий ребенок научиться чему-то подлинно ценному: